Третий пир

— Позавчера мы остановились на вашем творчестве и снах. Сколько вам было лет, когда вы написали «Черную рукопись»?

— Семнадцать. Записал позже — до двадцати я ничего не записывал.

— Оригинально. А почему?

— Лень было тратить время, фантазии меня переполняли, можно сказать, я жил в этой музыке.

— Яркий пример сублимации. Сексуальную энергию вы переключали…

— А если не переключал?

— А что, у вас была масса женщин?

— Массы масс.

— Дмитрий Павлович, эта сфера — важнейшая! Когда вы женились?

— На девятнадцатом году.

— А до этого?

— Я должен перед вами покаяться?

— Ясно. А после женитьбы?

— Да никаких масс, собственно, не это для меня имело значение.

— Вот так вот поскреби любого христианина… И винить не за что. Человек — полигамное животное, в супружестве острота влечения ослабевает. И нормальный мужчина вынужден (хотят все, но не все решаются), вынужден доказывать свою состоятельность, так сказать, на стороне. Разберемся с вами.

— Не стоит. К моей болезни эта сфера не имеет отношения.

— Да ну?! Покуда вы жили в своих фантазиях, от вас жена ушла! А вы утверждаете…

— Борис Яковлевич, я совершенно серьезно отказываюсь обсуждать эротические проблемы.

— И не надо. Мы все выясним окольным путем. Когда только у нас официально введут практику психоанализа? Он прямо-таки создан для русских, задавленных запретами… и внешними, и внутренними. Поговорим о вашей встрече с Мефистофелем два года назад. Почему именно Мефистофель?

— В октябре я жил в Дубултах, занимался переводом среднеазиатского романа под присмотром автора. Читал Иоанново Откровение. Меня очень занимало явление третьего Всадника с мерой. Когда Агнец снимает третью печать…

— С чем? Не понял.

— Так в тексте: «Иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей». По дальнейшему уточнению: «хиникс пшеницы за динарий» (хиникс — малая хлебная мера) — очевидно, подразумевается явление Голода. Не только физического, а как символ. Мне и представлялось это явление символом научного и коммерческого прогресса, торжеством золота, наступлением ренессанса, с деятельностью доктора Фауста. Ну, вообразите, ночь, балтийский берег, ощущение за морем Запада во всем его тысячелетнем блеске.

— И вам хотелось туда?

— Да нет, я об этом не думал, просто таким путем возникали ассоциации. Видите ли, я тогда почти не писал. То есть писал, но мне не нравилось.

— Творческий кризис?

— Скажем, так. Ну что бесконечно описывать земной ад? Возникло желание распрощаться со всей этой чертовщиной, я сочинил разговор со странствующим студентом.

— Почему со студентом?

— Однажды в таком обличье к Фаусту является Мефистофель, у Гете. В течение диалога черт как бы абстрагировался, получил свободу (так случается в моих сочинениях: персонажи вдруг не желают следовать авторскому произволу, начинают существовать словно сами по себе — для меня это верный признак истинности замысла). Получив свободу, чертик напомнил мне о никольском и орловском рассветах и дал понять, что мы с ним еще встретимся.

— Как он выглядел в вашем воображении?

— Нечто романтическое — в развевающемся по ветру черном плаще, — в лучших европейских традициях.

— Он не напоминал никого из ваших близких, знакомых? Все-таки замыслы возникают из реальности — так я понимаю.

— Не напоминал.

— Однако в разговоре с Мефистофелем мелькнул, как вы сказали, «Никольский рассвет».

— Ну, пожалуй, в бойком говорке, прибауточках персонажа было что-то от манеры моего покойного дружка Вэлоса.

— Покойного? Вы не говорили…

— Фу ты, черт! Он жив и процветает.

— Очень любопытная проговорка. Замечательная. Что было дальше?

— Мне захотелось домой, в Москву.

— Ни с того, ни с сего?

— Да.

— Так не бывает.

— Бывают желания беспричинные…

— Нет, на все есть причины, просто не всегда осознанные. Мы с вами и занимаемся вскрытием бессознательного — в этом суть психоанализа. Например, вас потянуло в привычную домашнюю обстановку, влезть, скажем, в старый халат. Это желание возникает, когда мы ощущаем себя неуютно, ощущаем негативные эмоции — опасность, тревогу, страх.

— Было и это.

— Ну вот! Вы вспомнили эпизод в лесу, ассоциирующийся для вас с дружком, которого вы желали бы видеть покойником. Дальше: Москва, ваш дом. Кто ждал вас там?

— Да, мне немедленно захотелось видеть жену.

— Прекрасно. Уже в то время вы чувствовали скрытую связь этих двух близких вам людей.

— Тогда я их ни в чем не подозревал.

— Вы не отдавали себе отчета. Вот вы нечаянно назвали своего друга «покойным». Зигмунд Фрейд придавал огромное значение такого рода оговоркам, всплывающим из подсознания. Возможно, вы замечали кое-что подобное за вашей женой?

— Замечал.

— Приведите пример.

— Как-то она совершенно безосновательно упрекнула меня, что я обозвал ее ведьмой.

— Вы хотите сказать, что она перепутала вас с Вэлосом?

— Не знаю. Я ее так не называл. Вообще мне не хочется копаться…

— Это единственное, чего вам хочется, Дмитрий Павлович. И мы распутаем клубочек до конца. Как она защищалась, когда вы изобличили ее во лжи?

— Никак. Она была как будто твердо уверена, что говорит правду.