Три куля черных сухарей

— Караул!.. Держите, держите вора!..

Васька оглянулся и увидел женщину — бледная, растрепанная, со сбившимся на затылок платком, она судорожно прижимала к груди уже только небольшой кусок хлеба с рваными краями. А перед ней двое мужчин держали грязного оборвыша, который, ни на кого не глядя и не вырываясь, торопливо, двумя руками набивал рот хлебом, глотал его, не жуя, кусками, давился, втянув голову в плечи, ожидая ударов.

— Пойдем, пойдем, — заторопилась мать и увлекла Ваську подальше от этой сцены.

Полдня толкались они по базару, насмотрелись разного такого, чего, живя в поселке, и за всю жизнь не увидишь. И не напрасно толкались — что надо, почти все купили. Ваське костюмчик из «чертовой кожи», Таньке платьице, Алешке штанишки и всем троим — сандалетки. Этой покупкой мать особенно дорожила.

Сапожник — старичок грек, щупленький, с большими черными глазами навыкате и пышными усами, — быстро догадался, чего опасается покупательница. Раскрыв складной ножичек и надрезав краешек подошвы, он показал матери:

— Смотри, смотри, тут, дорогая, без обману. — Старик поплевал на надрез, размочалил кожу и стал щипать ее ногтями. — Видишь? А картонка сразу б себя показал: раскис, и все.

Пока он демонстрировал свой товар, вокруг собралась толпа, и мать застеснялась, закивала согласно головой, пытаясь его остановить:

— Ладно, ладно… Ага… Хорошо, хорошо, я возьму.

Но старик, то ли задетый за живое недоверием, то ли просто решил покрасоваться на публике, проделал ножичком такие же операции на всех трех парах.

— Мне обманывать людей не надо, — заключил он. — Я работаю на совесть. Если я поставил картонку, придешь завтра и отхлещешь меня этим сандалетом. Но ты не придешь, ты будешь носить и благодарить меня сто лет.

Дома мать все-таки понесла покупку на просмотр Карпу. Тот повертел сандалетки перед глазами, поколупал подошву ногтем, заглянул внутрь, одобрил:

— Крепкие. Сверху свиная кожа, и стелька кожаная. Надолго хватит.

Утро — будто умытое: чистое и прозрачное. Пахнет молодой травой и распаренной землей. На Карповой хате, распушив перья, весело посвистывает скворец. Двор от самого порога до улицы чисто подметен и присыпан белым песком.

Васька поминутно выглядывает в окно, торопит мать, чтобы та скорее гладила его рубаху.

— Успеешь. Куда в такую рань побежишь?

— А как опоздаю? Учительница сказала, чтобы не опаздывали. Построение будет возле школы, и организованно, колонной пойдем на площадь.

— Еще рано. Все вместе пойдем.

— Я их не возьму с собой, — кивнул Васька на младших.

— Со мной они пойдут, не бесись, пожалуйста.

От нетерпения Васька выбежал на улицу посмотреть, идут ли еще люди или уже все прошли на демонстрацию. Идут! На обратном пути взглянул на огород и остолбенел: маленькое абрикосовое деревце, ростом с Ваську, было усыпано белыми цветочками.

— Мама! — закричал он. — Скорее идите все сюда! Абрикоса расцвела!

Выбежала мать на крик — испугалась сначала, думала, беда какая. А Васька показывает на абрикосу и твердит свое:

— Расцвела! Расцвела абрикоса!

Окружили они деревце, любуются. А деревце, словно живое, гудит, как басовая струна на гитаре. Это пчелы его облюбовали, деловито перелетают с цветка на цветок, работают мохнатыми, желтыми от пыльцы лапками, окунаются рыльцами в чашечки цветков.

Стоит мать, улыбка застыла на лице:

— Сколько радости сразу!.. Это ж надо так подгадать — как раз на праздник расцвела!

Карпо увидел соседей, по своему огороду подошел к плетню, спросил:

— Шо там у вас за диковина такая?

— Да как же не диковина? Глянь, как раз на Первый май расцвела! А малютка еще…

— A-а… — протянул Карпо. — Рановато она цвет выкинула… Сколько ей, года два-три?

— Да три, наверно, будет.

— Рано. Хруктов не даст.

— Да то ладно! Тут радость — зацвела, — сказала мать и спросила весело: — Че ж на праздник не собираетесь?

— А чего я там не видал? — сказал врастяжку Карпо. — Как будет высказываться Митичка Глазунов? Дак я слыхал его уже тыщу раз…

— Во! — разочарованно проговорила мать. — Да разве ж там один Глазунов будет. Не хочешь — не гляди на него и не слухай, на других людей гляди. Праздник же!

— Не, — отмахнулся Карпо. — Делов дома много. — И он отошел от плетня: — Микита побег, расскажет потом, шо там будет.

— Вон, Никита уже ушел… — завопил тут же Васька.

— Перестань, — неожиданно сердито прикрикнула на него мать и пошла в дом. — Вот человек, — ворчала она, доглаживая Васькину рубаху. — Непонятный какой-то. Родной брат нашему отцу Кузьме, а совсем другая натура. Тот был как на пружинах, куда ни пошлют — тут же собрался и побежал или поехал. А этот никуда. Только сопит да ковыряется в своем хозяйстве, как крот. У людей праздник, а он в старой рубахе стоит с лопатой, огород сажать собрался. Хоть Никиту отпустил… Отец ваш — тот за две недели к празднику готовился…

— Скорее, ма… — не выдержал Васька. — Дался тебе этот Карпо.