Три куля черных сухарей

И после этого он обязательно что-либо улучшал на материной тропинке: либо расчищал ее, либо прилаживал к калитке для удобства из прорезиненного ремня ручку, а то и, совсем добрея, говорил матери:

— Кума, а ты ежели не на варево, так бери воду вон прямо из вагонетки, вороток, холера, тяжелый, пока выкрутишь им ведро, дак и лоб взмокреет…

У матери при этом влажнели глаза, губы подергивались, и она взволнованно отвечала ему:

— Ведро вытащить у меня силов пока хватает. Может, еще случится так, что поневоле придется просить когось подать воды, тогда уж… Да не дай бог дожить до такого. — И она взглядывала на меня ласково и благодарно — знала, что это я подбил Карпа на такое великодушие.

Мы подошли к колодцу. Врытая в землю вагонетка была наполнена до краев водой. Эту вагонетку крестный притащил из кучугур — старого, теперь заброшенного кварцевого карьера, — когда шлаковал свой дом: месил в ней раствор. Как он тащил такую махину — не помню, но точно знаю, что никаких вспомогательных средств вроде трактора или самосвала он не применял. Это не в его правилах. Не вытерпев, я пнул ногой в вагонетку, спросил:

— Тяжелая, наверное?

— А то легкая! — сказал он рассеянно, похлопав ладонью по гладко отполированному, до костяного блеска, колодезному воротку. — Ну, ты хоть бы рассказал, шо там слышно?..

— О чем?

— Ну, о чем… О войне.

— Ничего. Наоборот, сейчас разрядка идет, отношения налаживаются… Мир, тишина.

— Боюсь я таей тишины, — вздохнул он. — Не перед бурей ли она?

— Не думаю…

— А Китай?

— Китай… С ним переговоры ведем. Америка…

— Вот то-то и оно… Так что, может, бабка моя не зря сухари сушит?

— В любом случае — зря.

Крестный посмотрел на меня удивленно.

— Зря, — сказал я. — Сколько она сушила, а хоть раз они вам помогли?

— А сколько раз она сушила? После голодовки двадцать первого года, кажись… Так то ты и не помнишь, наверно?

— Двадцать первый не помню, а сухари крепко засели. Особенно те, которые мы с Никитой рассыпали. Потом крестная поросенку их скормила. А вскоре голод начался, тридцать второй год. Вспоминал потом те сухарики. Ох и жалел же я, что мы их рассыпали!

— Тридцать второй тяжелый был, — покрутил головой крестный. — Дужа тяжелый. Мы, правда, не так бедовали, у меня рабочая карточка была, а матери досталось.

Помолчали.

— Помнишь, значит? — Почему-то удивился Карпо.

— Такое не забывается. Я помню и второй матрас — тот, что перед войной сушили.

— Перед войной не было, то ты шось путаешь. Перед войной жизнь хорошо наладилась: карточки отменили, продукты всякие были. Народ ожил!