Тридевять земель

– Успенского или нет, – продолжил он, – но в то время налицо было сознательное стремление трактовать крестьянское право как отдельную правовую систему, иную чем право всех других сословий. Если бы в свое время соизволили стереть все черты юридического различия между крестьянами и их прежними господами, может быть тогда титулы собственности всех классов землевладельцев соединились бы в один. Но классовый антагонизм искусственно поддерживался самим правительством, и теперь, сорок лет после эмансипации, он так же силен, как прежде. В России в общем правовом сознании нет одного разряда землевладельцев, а есть старые бытовые разряды крестьян и помещиков, надельной и частной земли. Публично-правовой характер нашего землевладения удержан и подчеркнут всей земельной политикой последнего полувека. Что же мы хотим? Крестьянин, которого слепое правительство удерживало в рамках аграрного коммунизма, наконец к этому привык и стал требовать распространения его на всю землю российскую. Иных правоотношений он и не понимает.

– Всё это так, – согласился Сергей Леонидович, – но меня не оставляют сомнения, что закон слишком уж резко порывает со всем предшествующим законодательством. Это какая-то аграрная революция, которой не видел мир. И главная опасность здесь не та, что община якобы уничтожается этим закреплением, но главная опасность непоправимая – это переход от веками установившегося принципа трудового семейного сообщества к принципу личной и полной неограниченной продажи.

– А вы не замечали, – отвечал Нарольский с тонкой улыбкой, – что ограничения права распоряжаться собственностью всегда представляются более справедливыми именно тем, кто вводит их для других по обстоятельствам высшего социального характера, чем тем, чья гражданская свобода таким образом урезывается?

* * *

Ещё на Благовещение за проскомидией вынимали просфоры, приберегая их к предстоящему севу. И Гапа приберегла несколько частиц. На конике сидел Хфедюшка и тихим голосом живописал картину предстоящего сева:

– Нивы земные сама Богоматерь засевает, с небесной высоты нисходит, Гавриил-архангел соху водит, а конь в запряжке белый, точно голубь, а Мать Пресвятая разбрасывает из золотой кошницы всякое жито пригорышнями… И так и идут они, а в то же время устами безмолвными, сердцем глаголящим молят Господа о ниспослании благословения на будущий урожай.

Гапа, занятая своим делом, время от времени оборачивалась и благосклонно кивала.

Вечером она рассказал Сергею Леонидовичу, что Хфедюшка ходил в Санаксары, и там, в мордовских лесах претерпел очередное чудо: заблудившись ночью, по молитве ему даден был свет, и свет шествовал впереди него, пока не вышел он на торную дорогу…

Сергей Леонидович ходил со стариками смотреть землю, нашел её довольно готовой и решил немедленно пахать под овес, но столкнулся с непререкаемым отказом Терентия Скакунова, столь неожиданным в этом разумном человеке.

– На святой, стало быть, не пахать, – твёрдо приговорил он.

– Да отчего же? – изумлялся Сергей Леонидович. – Ведь самое время. Земля-то как просохла, не пересохла бы. Да и овёс любит сев ранний.

На последнее замечание Сергея Леонидовича Скакунов усмехнулся в бороду.

– Эк ты, хозяин, – тихо заметил он. – Овёс любит… Не обессудь, батюшка, да не заведено у нас эдак. И деды, и прадеды завещали, чтоб на святой не пахать. Вон у графини-то Шуваловой в Можарах немец управляется. Так он на Божьи дни не смотрит, а всё и впросак попадет: то туман откуда ни возьмись хватит, то грачи налетят – весь овёс побьют. Это, Сергей Леонидович, не шутки шутим.

Сергей Леонидович пристыженно молчал.

– Так что низко кланяемся, а на святой не паши. Несколько днёв обожди. Бог не без милости. Захочет – и при поздней пахоте уродится.

Делать было нечего: Сергей Леонидович засел за работу.

С Благовещения в избах свету не зажигали. С наступлением сумерек деревня обрекалась мраку, и только окно в комнате Сергея Леонидовича одно излучало свет, да ещё в окошках крестьянских изб порою распускались тусклые розовые пятна – это ещё с Крестопоклонной седмицы бабы запекали в ритуальное печенье жеребья для выборов семейных засевальщиков и готовили хлебцы для "кормления" нивы после посева.

* * *

Зимой, обильной снегами, Сергею Леонидовичу сложно было оценить перемены, которые претерпела Соловьёвка со времен его детства, когда каждая складка местности, каждая мочажина, каждый ракитовый куст и каждый осокорь на Паре были ему известны. Но пошло на весну, дни становилось всё теплее и теплее, в доме выставили рамы и чай стали подавать на балконе, и Сергей Леонидович чаще отрывался от своих занятий, чаще покидал комнаты и надолго уходил по окрестности, с печальным неудовольствием отмечая следы времени, которое каким-то неуловимым образом меняло привычные очертания знакомого мира.