Тридевять земель

Уложение 1649 года уже не знает "поля" и не признает Суда Божьего ни в какой форме. Многие такие переходы мы застаем уже готовыми, и в большинстве случаев мы не можем сказать, под влиянием каких обстоятельств, каких идей, свершилась эта перемена. Но сам язык, который обычно с трудом поспевает за меняющейся действительностью, иногда способен выразить эти изменения в понятиях. "Повесть о Горе и Злочастии" чрезвычайно точно показывает этот переломный момент сознания. В высшей степени знаменательным представляется нам факт, что едва ли не в то же десятилетие, когда судебный поединок исчезает из нашей судебной практики, рождается литературное произведение, в котором всё то, что современный ум привык связывать с правосознанием и нравственностью, приобретает непреложные современные коннотации. "Повесть о Горе и Злочастии" едва ли не впервые в нашей письменности называет справедливость нашим именем – это "правда великая", стяжать которую может только сам человек, независимо от своего "рода и племени". Правда здесь ещё божеская "заповедь законная", но уже и правда сама по себе, счастье – уже не только одно лишь богатство. "Учинить неправду" здесь значит "украсть-ограбити", "збирать богатство неправое", "хитрить" (т. е. иметь упатки вилавые), "обмануть-солгать", что, конечно же, совершенно противоречит самим принципам, которыми держалось "поле", а добрые дела – это благочестивое поведение, согласное с заповедями Спасителя. Горе названо "нечистым" без какого-либо ритуального оттенка, просто потому, что оно совращает на злые дела. Срезневский когда-то говорил, что нельзя предположить ни для какого народа никакого безнравственного обычая, который бы не оправдывался в нём причиною, хотя и ложную, сумасбродно понятую, но всё-таки нравственной, согласной с правилами народной нравственности. Надо признать, что значения, которые обнаруживает «Повесть» для нравственных понятий, уже не отличаются от современных нам.

Чрезвычайно интересной задачей представляется для историка выяснить эту несомненную связь двух одновременно и столь ярко явившихся феноменов с другими явлениями нашей исторической жизни той эпохи. Мы же, со своей стороны, способны указать, при первом приближении, на два из них: это реформы патриарха Никона и раскол нашей церкви и то великое и страшное социальное движение, вызванное сознанием торжествующей несправедливости, когда по Руси впервые пронёсся грозный для многих клич: "Сарынь на кичку!"

И именно в этом пункте, по крайней мере применительно для нашей истории, начинается или по крайней мере делается заметной та самая борьба за право, истоки которой Иеринг несправедливо усматривает у колыбели человечества и именно в этом, по словам Вебера из его недавней работы, находит завершение тот великий историко-религиозный процесс расколдования мира, начало которого он относит ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством.

В своём месте мы уже указали на два непреложных шага, которые предстояло совершить человечеству, чтобы двинуться по пути прогресса. Пришло время указать на третий, не менее важный: человек жил в заколдованном круге закона и обычая, и разомкнуть этот круг значило начать то движение, с которым мы связываем понятие прогресса. "Все те успехи, сумму которых мы называем цивилизацией, – писал Мэн, – являются обузданием какого-либо из первичных и потому наиболее сильных импульсов человеческой природы, и та степень, в которой любая зависимость шаг за шагом добровольно видоизменилась, получив более мягкий характер, без сомнения может служить грубым мерилом племенной, социальной и национальной способности к самоограничению, а эта последняя является главным условием богатства и всяческого достатка вообще, умеряя естественное стремление жить только для настоящей минуты, и способствует развитию науки и искусства, подчиняя материальные и ближайшие выгоды выгодам более отдалённым, неосязаемым и духовным".

* * *

С Напольновским доктором Гаврилой Петровичем Шаховым, несмотря на известную разницу в летах, Сергей Леонидович сошелся легко и просто. Раз в неделю Гаврила Петрович по обязанности совершал инспекторские поездки в фельдшерский пункт в Муравлянке, а там неизменно заворачивал в Соловьёвку. От Муравлянки же до Соловьёвки считалось всего три версты.

Доктор для Сергея Леонидовича оказался сущей находкой. Был он старожилом уезда, четыре трёхлетия избирался гласным уездного земства и ему были ведомы многие тайны местной жизни.

– А служба – что ж-с? Послужить и здесь можно. И даже нужно. Обживетесь, попривыкните, в дела войдете, и сами увидите свою выгоду прямую. Сапожок наш – что ж. Один из тех бесчисленных сонных углов, которыми Бог только ведает. Да ведь как посмотреть. Чем крепче будет стоять в уезде общественное дело, тем и ваши хозяйственные дела только приобретут. Казалось бы – куда проще, а вот поди ж ты скольких надо убеждать в очевидном. И всё-таки дело идёт, сударь мой, идёт дело!