Тридевять земель

– Как бы то ни было, в Москве он смотрелся бы уместней, – заметил Михаил Константинович.

– Возможно, – не стал спорить Сергей Леонидович, – но смысл здесь в том, чтобы памятник стоял у начальной станции Сибирской железной дороги, сооруженной по его предначертанию. Хотя да, в Москве бы он пришёлся кстати.

– Вот именно, – эти ваши грёзы о старомосковском тереме, – опять подпустил шпильку Михаил Константинович.

– Беда моя, а может быть и счастье, – признался Сергей Леонидович, – что я не могу придавать вопросу народного представительства того решающего значения, какое приписывают ему как противники, так и сторонники конституционного строя. Я не разделяю ни мистического страха, который испытывают перед конституцией, ни слепой веры её сторонников. С точки зрения исторической в просвещенном абсолютизме куда больше либерализма, чем в революционной диктатуре. К тому же, никакое устройство не может уничтожить без следа слабости и недостатки человеческой природы. В России было зерно, из которого самотеком росла конституция. Это было местное самоуправление, земство. Оно ведало те же общие нужды, что и государство. Оно было принудительной организацией, но осуществляло принцип народоправства. Стоило постепенно развить это начало к низу и к верху, и конституция пришла бы сама собой. Но реформы 60-х годов завершились не свободным решением царя, а настойчивой борьбой народа. Всего ли народа, и гарантирует ли такое происхождение конституции её прочность?

– Ты не хочешь понять… – поморщился было Михаил Константинович.

– Нет, отчего же, – перебил его Сергей Леонидович, – я понимаю. Что я, "Освобождение" не читал, что ли? Гимназистом ещё читал. Что ни статья – то просто утопия. А подписи-то какие – всё "Земцы" да "Старые земцы".

– Ну, уж ты хватил. "Освобождение" – орган земства.

– Знаю я ваше земство, – отрезал Сергей Леонидович. – Все Штутгардское да Шафгаузенское. Видел гласных его в Гейдельберге.

На лице Михаила Константиновича появилась снисходительная улыбка,

– Вы через земство Думу получили, а теперь земство вам больше не нужно. Что там уездишко какой-то – вам бы государством управлять. Из-за штатов Морского штаба царя за бороду таскать.

– Положим, здесь ты передёргиваешь, – в свою очередь перебил Михаил Константинович, – когда говоришь, что земством воспользовались.

– Положим, что и так, – не стал спорить Сергей Леонидович. – Мы здесь не историю освободительного движения пишем. Я общую мысль выражаю. Ведь за политической свободой как за самодовлеющей целью нет ни социальной программы, ни правовых начал. Так вот. Свобода там слова, печати. Понимаю. Не понимаю только, к чему послужит свобода печати, чего печатать, когда народ читать не умеет. А свобода слова, кстати, у него имеется. Там, где мы смолчим по трусости по своей, мужик не постесняется – он говорит, что думает, что в кабаке, что в церкви, да и перед начальством не сробеет. А земство учит: "аз, буки, веди, глагол", земство лечит, земство строит, а это, честное слово, скучно, там вековая тишина.

– А по мне так действительно глупая туша, – сказал вдруг Михаил Константинович. – С него-то всё это и началось: это насильственное обрусение, эта "Россия для русских". Отчего всё русское отныне становится пугалом? Девизом новой России может быть только один: Россия для россиян, хорошее, старинное слово, нами почти забытое. Нацию рождает не кровь, а право гражданства.

– Magna Romа, Rоma magna? – усмехнулся Сергей Леонидович. – Вы давно из Нарбонской Галлии? Не тогда ли кончился Рим, когда право гражданства получили толпы германцев и своими лесными атавистическими понятиями затопили цивилизацию? И то было великое римское право, которым западный мир и по сей день стоит, а у нас который год всесословную волость не могут ввести.

– Но вы же, как юрист, – Лиза вступилась за брата, – не станете, наверное, отрицать, что прежде всего разрешение крестьянского вопроса лежит в юридической плоскости. Мне кажется, не может быть сомнений, что со времени освобождения крестьян пятьдесят лет назад крестьянская среда уже достаточно прониклась началами общегражданского права, обычаи, если они и существовали, забыты.

– Обычаями как раз всё и держится, – возразил Сергей Леонидович. – Правит атавизм.

Константин Николаевич решил положить конец спору и решительно выступил за атавизм:

– Атавизм – это неизбежное бремя любого общества, это не только явление природы, но также, и даже в большей степени явление социальное. Ибо общество, чтобы оно вообще могло существовать, должно, по необходимости состоять из разнородных элементов, которые с таким же основанием могут быть рассмотрены, как принадлежащие к различным эпохам, потому что человек, стоящий ниже в интеллектуальном смысле представляет, в сравнении с выше его стоящим в этом отношении, давно пережитое последним время.