Тридевять земель

Уже совсем поздно, а лучше сказать, рано вернулся от Нарольских Сергей Леонидович, и последняя сцена всё никак не шла у него из головы. Кому уготована эта смерть? И почему так перепугалась Екатерина Васильевна, словно бы ждала именно этого? И если смерть предстоит ему, он думал, что, может быть, это связано с его путешествием в Черногорию, где можно утонуть в море или сорваться с горной крутизны, да и вообще мало ли чего могло приключиться? Про Криницкую и о всей этой нелепости с исправником он совсем уже не думал.

Ему вдруг пришло в голову, что он никогда в жизни воочию ещё не видел ни моря, ни гор. Взгляд его остановился на огромном старом тополе, видном из окна. И вдруг вспомнился ему его старичок, московский фабрикант, оказавшийся его попутчиком на каникулах, и то, как тот толковал о скудости политических форм, изобретенных человечеством, о ничтожном их количестве. Точно так же и в природе, подумал Сергей Леонидович: горы, море, леса, поля, луга, болота – вот, пожалуй, и всё.

Наверное, как большинство из людей, живущих в данный момент, Сергей Леонидович почитал себя в конце времён и на вершине цивилизации. Многое из того, из чего слагалась жизнь, представлялось ему неизменным, достигнутым. Но это вступало в противоречие с его собственными изысканиями. Действительно, прогресс есть не что иное, как последовательное возникновение новых идей, но до какой ничтожной степени ограничено и их число? Не прав ли Мэн, предлагая вопрос, действительно ли новые идеи возникали с такой быстротой, какая приписывается им молвой и современной литературой? Конечно, нельзя сомневаться, что причины, неизвестные древнему миру, влияли на увеличение числа идей в современном обществе. Между ними указывают на непрерывное открытие новых фактов в области естествознания, на изобретения, изменяющие материальные условия жизни и новые виды социального устройства. Но не ограничена ли изобретательность человеческого ума более тесными естественными пределами, чем мы допускаем это в нашем сознании? И если значения и смысл правды, справедливости и самого права менялись в истории, то отчего не предположить того же для будущего? Вполне вероятно и даже закономерно, что через несколько столетий откроют много противоречий и в оставленных нами построениях и будут удивляться тому, что мы удовлетворялись ими. В том, что мы полагаем истинным зерном действительности, найдут ещё много твёрдой и грубой скорлупы и будут удивляться нашей близорукости и неумению отличать и выделять существенное. И что, в самом деле, тогда назовут добром, а что злом? И что, как спрашивает Афтердинген, будут значить эти новые правда и справедливость? Разве Моисеево законодательство подлежало пересмотру? Разве в самой мысли допускались тут реформы? Но явился на Иордане Иоанн и объявил, что не происхождение от Авраама, а праведные дела – вот мерила на том суде, чаянием которого жил еврейский народ… К тексту Уложения 1648 года выборные люди приложили свои руки, чтобы оно было нерушимо. Но пользуется ли Сенат хоть одной из его статей? Гарнак утверждает, что христианство является величиной, влияние которой не ограничивалось известной эпохой. Христос и апостолы были убеждены, что основанной ими религии предназначены в будущем ещё более глубокие откровения. Они уповали на тот дух, который будет вести людей к высшим ступеням ясности и разовьёт более великие силы.

Или ничего этого никогда не будет, и человечество обречено ходить по кругу, как мул на молотьбе? Но если истории суждено повторяться, как опасается Тэйлор, то нас ждут тёмные и неподвижные века. Вообразить себе всего этого Сергей Леонидович совершенно не был в состоянии. Он даже не поленился и отыскал то место из своих старых лекций Йеллинека, где как будто содержался ответ на этот вопрос.