Тридевять земель

И не замечает ли сам профессор Ключевский, что цель потому и цель, что она не достигнута, ибо как скоро цель достигается, она перестает быть целью и превращается в факт? Прогресс мысли и общежития в том, что достигнутую цель она превращает в средство для дальнейшей цели. И не говорит ли апостол Павел, что устранение прежде бывшей заповеди бывает по причине её немощи и бесполезности, ибо закон ничего не довёл до совершенства; но вводится лучшая надежда, посредством которой мы приближаемся к Богу (Евр.)»

Сергей Леонидович оторвался от своих записей и перевел взгляд к окну. В уме его мелькнуло далёкое уже видение: ночь в начале лета, костерок, бессильный рассеять темноту, неожиданный вопрос мальчика Паньки, флёр цветущей черемухи. "Да, – решил он, – познание – это бесконечное приближение. Одна истина порождает другую… И никогда Ахиллес не догонит черепаху", – вспомнил он тут же слова Александра Павловича, и его приподнятое настроение неожиданно сменилось грустью.

Солнце играло в зелени сада, бликами перебирая листья. Ленивый ветер нехотя встряхивал деревья. Сергей Леонидович чувствовал невероятное облегчение. Теперь он знал, чем ответить Афтердингену. "Но зачем?" – снова возник вопрос, когда память его всецело обратилась к газетным сообщениям.

* * *

Никакой войны Сергей Леонидович не допускал. Документы его были давно готовы; утром он ездил в поля, а остальное время посвящал сборам, что оказалось занятием непривычным и утомительным. Вещей то казалось мало, то слишком, саки перекладывались, Гапа принимала здесь самое деятельное участие, и от того суета и бестолочь только возрастали.

Между тем краткие известия, помещаемые в "Искрах", поселяли и в его безмятежной душе некоторую тревогу. Например, 13 июля писали следующее:

"Мы уже сообщали подробно о погромах, совершённых в Сараеве над сербами после убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда. Как известно, погромы приняли широкие размеры только благодаря бездействию полиции, давшей громилам полную волю. Даже венския газеты, воспроизводившие картины погромов, простодушно сообщали, что ни одно сербское торговое заведение, дом или квартира не осталось не разоренным. Множество туристов, преимущественно венгерцев, находившихся в это время в Сараеве, снимали "кодаками" место террористическаго акта, а также сцены сербских погромов. Теперь эти снимки попали в печать. Они лучше всякого печатного слова говорят о "культуртрегерстве" австрийцев, их властей и полиции. Разорённые сербы-коммерсанты обратились к венскому правительству с просьбой о возмещении понесённых убытков, основываясь на том, что им не была оказана защита властями и что военное положение, остановившее громил, было объявлено лишь после уничтожения имущества сербов. Как известно, убытки от погромов исчисляются в сумме свыше 20 млн. крон. В Сараеве на улицах установлены пулеметы".

Тут же были помещены фотографии с похорон российского посланника в Сербии Гартвига, на которые собрался весь Белград. Когда число пришедших проститься с послом превысило сто тысяч, полиция во избежание несчастных случаев была вынуждена перекрыть доступ на кладбище. Писали, что Гартвиг, узнав об эвакуации австрийского посольства, бросился туда и умер от сердечного приступа во время разговора со своим австрийским коллегой прямо на глазах его и его жены…

Как-то в середине июля Сергей Леонидович заглянул в кухню. На скамье, шедшей вдоль стены, сидел седой до желтизны старичок в ветхом коричневом армячишке, с холщовой латанной сумкой через впалую грудь, и, глядя куда-то сквозь Гапу, бормотал точно в забытьи:

– Немецкий царь свою рать на нас спосылать надумал. Собрал старого да малого, робкого да бравого: "Идите, люди немецкие, на Русь великую, воюйте, люди немецкие, вы, землю русскую, испейте, люди немецкие, вы, кровь горячую, умойтесь, люди немецкие, слезами бабьими, – заметив Сергея Леонидовича, Хфедюшка встал и поклонился, не прекращая говорить, – кормитесь, люди немецкие, хлебами трудными, оденьтесь, люди немецкие, мехами тёплыми, согрейтесь, люди немецкие, лесами тёмными…

Сергей Леонидович, терпеливо дослушав этот странный речитатив, притворил дверь и прошёл к себе. На колокольне раздался сторожевой звон, и унылые звуки редких ударов колокола, повиснув в воздухе на короткое мгновенье, истаивали в темноте.

А в деревне чей-то тенор вопрошал тоскливо, покорно, то выводя мелодию в гибкий чистый ивовый прут, то ненадолго сминая ее скороговоркой: