Тропами Яношика

Богуш заявил, что они слыхали не только о Зое Космодемьянской, но и о Гастелло и Лизе Чайкиной. А в заключение кивнул в сторону девушки, которая за время прихода в отряд не проронила ни слова и казалась очень замкнутой.

— Это наша Зоя!

— Вот как? — с любопытством посмотрел на нее Ржецкий. — Чем же она себя проявила?

— Она выгнала из костела двух гардистов, сказала, что предатели своего народа не могут молиться рядом с честными людьми, — пояснил Богуш. — А когда те пригрозили ей арестом, ответила, что не боится их.

— Как же они ее не забрали?

— Народ защитил, сам фарар, священник вышел из церкви и вступился за нее. С тех пор ее и прозвали Зоей.

— Вот вы оказывается какая, — тихо сказал Мыльников девушке, которая опустила глаза, красная от смущения. — Ну что ж, тогда слушайте. Вот такое будет задание, вернее сказать просьба… — И он изложил план агитационной работы в Братиславе, в шутку предупредив, что там нельзя будет выгонять из церкви даже самого Шане Маха.

План, предложенный командованием отряда, студентам так понравился, что они, отказавшись даже от обеда, тут же отправились в путь.

Повел их Петраш Шагат, считавшийся уже опытным партизаном. До войны он окончил первый курс учительской семинарии. И вот теперь пошел «продолжить учебу».

Свое оружие студенты оставили в отряде, а вместо него уложили в рюкзаки пачки принесенных подпольщиками листовок с воззванием Словацкого национального совета.

Только Петраш, пользуясь тем, что про его пистолет не знал даже отец, трогательно благословлявший сына в далекий путь, на опасное дело, не сдал его.

Шагат-старший не скрывал своей печали при расставании с сыном.

— Тут один русский рассказал мне: когда попал к фашистам, то думал лишь о том, чтобы случайно не выдать своих. Ведь тогда отцу и матери будет всю жизнь за него стыдно. Подойди, пусть командир пожмет твою руку. — Он кивком головы указал на Егорова и ушел к своему биваку, не оглядываясь, видимо, скрывая слезы.

Тем временем в долине «Катюшу» сменила другая песня. Там теперь разучивали партизанскую боевую: «В чистом поле». А командование отряда все еще не двигалось с места, занятое только что происшедшим. Слишком важным было это событие. Особенно последние его минуты — прощание отца с единственным сыном и его наказ, такой неожиданный для хмурого, молчаливого Шагата.

— Эта сцена мне окончательно раскрыла дух словацкого народа, — задумчиво произнес Мыльников. — Таких, конечно, в ярмо не загонишь. Гитлер с Геббельсом явно просчитались, что не оккупировали Словакию.

— Да, словак на каторге, что орел в клетке, — согласился с ним Ржецкий. — Однако, идемте к нашим певцам, а то охрипнут.

Едва они поднялись, навстречу им вышел из лесу Зайцев. Он вел пожилого словака в старой рабочей блузе и черном берете — связного Козачека, командира партизанского отряда, состоящего из сорока рабочих Гяделя и Медзиброда. Связной передал Егорову записку от Козачека, в которой тот просил направлять к нему необученных военному делу людей, тех, что для десантников могут быть только обузой. Он сам их обучит, есть у него бывший педагог военного училища.

На первую вылазку местных партизан, оснащенных минами новейшего образца, Мыльников решил пойти сам, хотя Владо отговаривал его. Дескать, обучил, обеспечил минами на целый месяц и на том спасибо. Но очень уж комиссару хотелось узнать людей и условия, в которых они борются. Пришлось повести на железную дорогу весь отряд. Вел его Ежо, уроженец этих мест. По горам, по лесам, даже по обрывистым скалам, где трудно было бы пробираться и горному козлу, не только человеку, он шел легко и быстро, так что Мыльников на одном из привалов заметил:

— Ну, Ежо, ты ведешь нас так, будто видишь тропу, скрытую от нас, простых смертных.

— Ано, — ответил Ежо, довольный похвалой.

Только во второй половине дня они достигли вершины горного хребта, с которого все остальные горы казались опустившимися в долину.

Тут Ежо объявил, что дальше пойдет крутой спуск прямо к железной дороге. Теперь надо шагать совсем тихо, чтобы не услышал патруль.

Спускаться с крутой осыпающейся горы было еще труднее, чем подниматься. Непривычный к таким условиям Мыльников часто оступался. Но возле него все время были Владо или Ежо.

— Здесь босиком хорошо ходить, — заметил Ежо, когда на одном из уступов горы остановились передохнуть и осмотреться.

Отсюда была видна только бровка карниза, вырубленного в скале, по которому проходила железная дорога.

— Эту дорогу можно вообще запечатать до самого конца войны, — сказал Мыльников.

— Да, если заложить побольше взрывчатки, то обрушится вся скала, — согласился Владо. — Восстановить этот путь будет вообще невозможно. Придется строителям высекать такой карниз в другом месте.

Ежо, нахмурив брови, молча смотрел вниз. Он был бледен.

— Ежо, что с тобой? — спросил Владо.

— Жалко! — вздохнул тот. — Этот серпантин вырубала в скале бригада моего отца. Два года тут возились. Жили в вагончике… Я каждый день носил обед отцу… — Он вдруг схватил комиссара за руку.

Все посмотрели туда, куда указал Ежо.