Тропы вечных тем: проза поэта

— Православие говорит, что в Христе человек и Бог неслиянны, но составляют одно целое. Сия истина выше человеческого разумения. Как христианин, я её принимаю на веру. В поэмах Бог и человек в Христе пульсируют. Я это выразил образом маятника — качанием головы. Христос часто качает головой. Такова амплитуда маятника: то Иисус, то Христос. В первой поэме Бог-Отец решил испытать человеческую часть Христа на крайний предел. Святой Дух перенёс Христа в пустыню и оставил его (именно его, а не Его) наедине с дьяволом. Тот стал искушать Христа. Только на третьем искушении Христос понял, что остался один — просто человек, без Божьей ипостаси. Как только он выдержал третье испытание, к нему мгновенно вернулась Его Божья ипостась, и Он тут же испепелил дьявола. Во второй поэме, если её читать внимательно, тоже видно, когда в Христе проявляется человечье, а когда Божье. Например:

Бог огляделся во тьме и нахмурил чело…

Тут, конечно, Бог. Только Бог может видеть во тьме. Сколько бы человек ни оглядывался во тьме, он ничего не увидит.

— Каких традиций ты придерживался при написании поэмы? Русских былин, или античной литературы, или же Данте?

— Тех же, что и всегда, начиная с двадцати пяти лет, когда у меня произошёл резкий поворот в сторону символа и мифа. Вспомни «Атомную сказку». Мои корни — в русском и славянском эпосе, вообще в мировом эпосе: тут и «Старшая Эдда», и «Калевала», и греческая мифология, и «Ригведа», и «Махабхарата». Но прежде всего я русак. И чужое я претворяю в родное, в русское. А былинный размах в поэме чувствуется. Спутники Христа, оставшиеся одни, двинулись дальше. Но как?

С первого шага, признаться, широкого шагаМы налетели на камень, лежащий вдали.

Это не семимильные шаги из европейского эпоса, а пошире.

Мы приближались к огню. Сколько звёзд, столько вёрст!Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст.

А Данте тут ни при чём. В его аду тесновато.

— Видишь ли ты себя самого в аду?

— Ещё как! В самом конце поэмы —

Мы оглянулись, и оба низринулись в ад…Тьма опалила огнём — мы влетели в огоньИ оказались в печи. Смерть меня охолонь!..Панцирь защиты трещал и искрился от жара.Чмокали кости во мне, как болотная мшара.

Внутренний свет зачадил и полез из ушей.Душу осыпало скопище огненных вшей.Я раздувался, как труп, от гнетущего жара.Ужас загваздал меня, как болотная мшара.И почернел я, как ночь среди белого дня.— Господи Боже Исусе, помилуй меня!

Спросишь, откуда такой опыт? Из моих кошмаров.

— Поэма написана с соблюдением норм Православия, или же ты вводил иноверческие элементы? И зачем ты ввёл в русло православия Сизифа, а китайский мудрец Лао Цзы прозревает у тебя о вере Христовой?

— У искусства свои законы и нормы. Но думаю, что я шёл в русле Православия. В любой религии есть свои праведники и мученики. Но я отвечу словами английского филолога и историка религий Макса Мюллера: «Почти все религии присваивают себе фарисейский язык лицемерия, одно только христианство, будучи религией человечества, позволило нам открыть следы мудрости и доброты Божьей в судьбах всех человеческих рас и распознать в самых низших религиозных верованиях не дело факторов и влияний демонических, но что-то такое, что указывает нам на божеское управление, что заставляет нас сказать вместе со святым Петром: „Бог не благоволит к отдельным лицам, и из всего народа тот, кто Его боится и исполняет свою обязанность, будет Им выслушан по справедливости“».

А Лао Цзы мне близок по воззрению на пустоту и формы потенциального заполнения. В начале «Пути Христа» есть символ чаши — форма потенциального заполнения по Лао Цзы. Мария, зачавшая от Духа Святого, с тайной радостью чувствует, как в пустоте её чрева растёт плод. Вот эта чаша:

Чашу пустую поставит она пред собойИ наполняет по капле водой дождевой.С тайною радостью смотрит на полную чашу,Будто в ней видит счастливую жизнь — но не нашу…