Тропы вечных тем: проза поэта

Пахомыч рванул машину на пропасть. Зад машины, повисший было над пустотой, развернуло в противоположную сторону. Пять сантиметров глины и скрывающиеся за ними кусочки мергеля, на которых держалось колесо, оползнем осыпались вниз. Машина пошла дальше. Пахомыч молчал. Но потом Володька услышал его осипший, сдавленный голос:

— Если бы ты не сидел со мной рядом в кабине, я бы не вырулил, [ — с хрипотцой произнёс он наконец и за всю дорогу Пахомыч не вымолвил больше ни слова.]

[ — Я люблю тебя, Пахомыч! — сказал Володька немым голосом.]

Надсадно ревел мотор. Машину по-прежнему мотало. Дорога косо летела на колёса. По-прежнему в стёкла бил дождь и блестели, дырявя тучи, сучковатые молнии. Но это казалось пустяком. Широко раскрыв глаза, Володька глядел вперёд, жадно глядел вперёд. И, повернувшись к Пахомычу, вдруг заметил, что некрасивое, исхлестанное морщинами лицо старого шофёра стало очень симпатичным, [по-мужски благородным] мужественным.

А кругом величественно громоздились горы, красивые холодные горы; и сёдла перевалов с притороченными к ним тюками белых туманов. Гордая, неприступная красота гор подавляла Володьку раньше. Он казался самому себе таким маленьким по сравнению с горными громадинами. А теперь он почувствовал себя большим. Ему стало свободно-свободно, взволнованно-взволнованно.

Он полюбил человека.

8 декабря 1959

ЗЕЛЁНЫЕ ВЕТКИ (КАРУСЕЛЬ)

Повесть

<1>

Значит так, мы жили с матерью \и часто отсутствующим отцом-машинистом/ в скрипучем доме с коммунальной плацкартой. Кроме нас в нём помещались ещё три семьи. Дом был набит битком, как жёсткий вагон. Нам принадлежали две маленькие комнаты, коридорчик и сарай в глубине оглохшего от кошек и собак двора. Во дворе, вытянувшись во фрунт, одиноко стоял столб [держа над собой] с ослепительным подносом люстры. От него в разные стороны тянулись бельевые верёвки с хлопками смеющихся простыней. Прищепки держали бельё в собачьих челюстях. Я часто стоял и смотрел, как мать разглаживала бельё, покусанное прищепками, чёрным утюгом. От белых простыней пахло [облаками] снегом. Из одной комнаты я сделал свой кабинет и завалил его книгами. Когда мне купили акварельные краски, я стал просиживать с ними вместе целые дни. Свою мазню вывешивал на четырёх стенах, в отсутствие [матери] родителей прибивая её исполинскими библейскими гвоздями. Я считал, что это художественно, колоритно, но гвозди вылезали ногами наружу, и у соседей в обед сыпалась штукатурка. Я призывал голодных соседей к миру и [бескорыстно] предлагал повесить на концы торчащих гвоздей несколько своих работ. Наш сарай был набит по крышу дровами на зиму и всяким пыльным хламом: облупленные стулья с развёрстыми сидениями, битые, в пыли, с заржавленными пауками стеклянные банки. Из коридорчика сделали пародию на кухню, и мать варила там обед на примусе. Примус походил на пузатого жёлтого паука, отчаянно стрелял мотоциклетным чихом и коптил на совесть.

Весной в окно ломились вишни. Птицы вразнобой разучивали иностранные языки. Полиглоты-скворцы вопили от восторга на зелёных ветках, и, пошатываясь, взмахивали чёрными хвостами.

[Но иногда нас с матерью настигала война: ветер фронта рвал чуткие занавески на окнах и наполнял квартиру резким шумом. [Это] Иногда мать перебирала пожелтевшие листки писем — всё, что осталось от войны и от отца. Мне расплывчато снился военный человек, похожий на отцовскую фотокарточку. Он шёл впереди всех в белом дыму с чёрным пистолетом. Отца похоронили чужие люди. Теперь он лежит, весь в росе, мокрый, и над ним шумят зелёные ветки. Я вырос без него. Мне было жалко маму. Она [уносила] прятала от меня за дверь свои красные глаза. А на [оставленные] письма сыпались из окна белые лепестки. Однажды раскрытые письма застал мамин знакомый, чужой и неудобный человек. Он сразу понял, чьи это письма, [неловко] повернулся к ним спиной и, подозвав меня]

<обрыв листа>

…………………………………………………………

<Дополнение из черновой рукописи, озаглавленной: [Зелёные ветки]\Карусель/:>

Перед нашим домом на улице росли большие деревья.

Отец, мать и я жили в коммунальном доме.