Тропы вечных тем: проза поэта

Мы жили в доме, [набитом крикливыми жильцами.] который мне не раз хотелось поджечь. [за косность.] С утра до вечера в нём хлопали [четыре] двери, \скрипели половицы, шипели сковородки, передразнивая гусей на дешёвых коврах, [перекликались память и воображение]/ [визжали] дети, шипели [примуса], [и] [женщины] \матери/ кричали на [визжащих] детей, а дети на матерей. Это был коммунальный дом. Нам принадлежала [две] маленькая комнатка, коридорчик и сарай в глубине двора \[возле уборной]/. Во дворе [торчал] \стоял/ с разбитой люстрой столб, на который собаки загоняли котов. От столба в разные стороны тянулись бельевые верёвки с хлопающими простынями. Прищепки держали бельё в собачьих челюстях. Я любил смотреть, как мать чёрным утюгом разглаживала бельё, покусанное прищепками. Мать косилась на меня и говорила: — Не путайся под ногами.

Одну комнату я завалил книгами. Поэтому мать при случае всегда хвалилась моей начитанностью. Одно время я проявил интерес к живописи. Это произошло после того, как на базаре я увидел у старика несколько картин, изображающих чудовищных лебедей с куриными крыльями. Несколько дней [два дня] я упрашивал мать купить мне акварельные краски. [Наконец] Я добился своего и стал заниматься живописью. Главным образом я рисовал самолёты, правда, похожие на корыта, или корыта, похожие на самолёты. В отсутствие родителей я вывесил свою мазню на четырёх стенах, прибив листы громадными гвоздями. Но гвозди вылезли через стену, и у соседей в обед посыпалась штукатурка. Соседи, мягко говоря, были недовольны, но их ярость достигла предела, когда я предложил им повесить на концы торчащих гвоздей несколько своих работ. Всё-таки я повесил свои работы — [на городской доске почёта: всё равно она пустовала] на стене городского совета. За это я имел привод в милицию, после чего забросил искусство навсегда.

Я много читал, мою начитанность отметил [даже] \сам/ милиционер. Однако, сознаю, моя начитанность была хаотична и подобна содержанию нашего сарая, набитого по крышу дровами на зиму и всяким пыльным хламом: облупленными стульями с продырявленными сиденьями, пыльными стеклянными банками, старыми вёдрами без дужек…

Когда мать работала в ночную смену, а отец ей изменял, я оставался один и мечтал о том, как брошу школу и подамся в [Африку за кокосами] Сибирь [зарабатывать деньги] за судьбой. [В школе я учился неважно и нередко был в двойках, как в репьях.]

[В шестнадцать лет, будучи] В девятом классе я влюбился в девчонку \[Валю]/ из восьмого класса и специально остался на второй год, чтобы сидеть с ней за одной партой. На мою беду в этом же классе учился Ахтырский, который ходил в её кавалерах. Он звал её Валькой. Он даже закричал на неё на перемене после контрольной работы.

— У, морда, куда девала мою промокашку?

Ахтырский провожал её из школы домой. С деловитым видом он нёс два портфеля: её и свой. Я никогда не провожал девчонку домой и ни разу не носил два портфеля сразу. Ахтырский слыл оторви-головой, он три раза выпрыгивал со второго этажа. Он ходил в клёшах, хлопающих на сквозняке, и, глядя по сторонам отсутствующим взглядом, [цедил] повторял одно и то же выражение: — Какая скюка!

Однако его смелость не была непогрешимой. Каким-то образом в школе узнали, что, продержав Валю на морозе часа три, он не сказал ей ни слова, а потом, пытаясь поцеловать, получил пощёчину и ушёл ни с чем.

Однажды на улице я встретил Валю, но, поздоровавшись, так и прошёл мимо. Когда она отошла довольно далеко, я окликнул её.

— Чего тебе? — обернулась она.

Но я не знал, что мне было нужно.

В новогодний вечер я пригласил её танцевать. В этот момент появился Ахтырский и схватил меня за плечо.

— Отвали! — строго приказал он.

Валя изменилась в лице.

— Ахтырский, ты не смеешь!

— Ха! — презрительно гаркнул он.

Я попросил Валю помочь мне по английскому языку, в котором ничего не понимал. Валя согласилась. Мы оставались после уроков в пустом классе и переводили текст. Пользы от этого было мало. Зато мы сидели за одной партой и наши голые локти прикасались друг к другу. Прохладное прикосновение её локтя высекало из меня невидимую искру. Если она это замечала, то не подавала виду. Ведь она сидела со мной из педагогической жалости. Мы часто закрывали учебник и начинали болтать.

<конец добавления>