Тропы вечных тем: проза поэта

Первый экзамен — сочинение. Я писал сразу набело: черновиков не признавал ещё с парты. Молодость живёт набело. Жизнь, наверное, тоже сочинение, но мы её пишем сразу набело.] В моей [небольшой] жизни было не так уж много экзаменов, [и] поэтому готовиться к ним я не умел. Днём валялся на жоркиной койке и [безбожно] засыпал с книгой на лице. А вечером [методичный] Панды выводил «подышать свежим воздухом». Шли на танцы и возвращались [далеко] за полночь. В безлюдном [ночном] городе громко стреляли наши [большие] шаги. [Экзамены летели один за другим. Они разматывались бешено] \Экзамены мелькали, мелькали/, как барабан. [Я ничего не соображал, но в то же время мои мысли работали ясно, чётко, электронно.] Вопросы — ответы. Вопросы — ответы. [Вопросы — ответы. Институт — это было так необычно, вразрез с привычными мыслями и настроениями, что я не верил в чудо, что поступлю. Это не скептицизм, простая консервативность. Ведь человек консервативен по природе.] Но вот барабан скрипнул, провернулся в обратную сторону, опять скрипнул и остановился. [Он был пуст.] Экзамены кончились. \Но вот мельканье кончилось./ Мы собрались у двери с табличкой «приёмная комиссия». За табличку выкликали по одному и это тянулось вечность. Панды торчал ради меня тут же, мы с ним сидели на скучном подоконнике. Я исследовал все окружающие стены, даже выстукал их ногтем [как сыщик, поглотил массу жёлтых объявлений, приказов, наставлений и проч., квалифицируя их, как Бром. Бром взбрёл непроизвольно: Бром — звучало.] Это [было] невыносимо — иметь [здоровенные] ручищи, способные взять баобаб и выдавить из него простоквашу, и покорно ждать [своей] судьбы. Наконец вышел жрец [в сединах] с плешью и показал, что держит в руках [долгожданный] список. Он откашлялся (его кашель был священен) и стал [громким голосом] вычитывать фамилии счастливцев, зачисленных в институт. [Кругом перестали дышать. Поскрипывая нервными подошвами,] Стояла тишина. Это был особый род тишины, перед которой всякое сравнение хромало. [Ну, допустим, тишина была человеком и он, как визы в счастье, раздавал наши фамилии.] Когда прозвучала моя фамилия [, у меня засосало под ложечкой]. Я опустился на пятки и ответил на Жоркину потную руку. Мы пошли и закатили обед на последние деньги. Я был богат [, и голоден], как сорок тысяч братьев.

<6>

Но Панды куда-то торопился и передал меня какому-то своему прохожему.

— Сегодня ко мне домой не приходи, — сказал он [неожиданно]. У него было непроницаемое лицо. — Переспишь в редакции на диване. [Потом объясню.]

И сунул мне [в руку] ключ от редакции. Я переспал в полутёмной редакции на кожаном диване, набитом [бульбами] брызгами подводного скрипа. А когда утром пришёл Панды, он уже зевал в дверях.

— Чёрт, — откровенно зевал он, — никак не мог её раньше выпроводить.

— Кого? — спросил я, затаив дыхание, и вдруг в розоватой глубине комнаты увидел [молодую женщину] нежный силуэт. [Женщина!] Это была настоящая женщина! С летящими ногами в глянцевитом нейлоне, с гравитационным полем женственности.

— Дешёвка, — сказал Панды и посрёб щетину на подбородке.

[Выпроваживая её за дверь, он басил:

— Тебя надо выдать замуж за ночного сторожа. Так мы всегда будем вместе. Ночью потому, что он на службе и ничего не может знать, а днём он будет отсыпаться и тоже ничего не узнает.]

— Этот мальчик мне нравится, — сказала она про меня, — он хорошо смотрит.

Я уронил на пол книгу, которую держал вверх тормашками.

<7>

До начала учебного года оставалась целая неделя, и я помчался к себе в городишко, где меня с нетерпением ждали моя мать и [Шурка] Серёжка, и где я знал каждую дыру в заборе. [Шурку] Серёжку призывали в армию. [Мы с ним бок о бок прошли тринадцать лет, а теперь ему пришла повестка из военкомата, а я поступил в институт.] Вечером поехали в степь. В детстве мы много раз ездили в степь просто так и сейчас поехали по привычке. Шли вдоль речки с бугра на бугор, в [нелюдимой] заглохшей траве. Прытко бежала [тонкая] тропинка. В камышах-долгодумах молча стояли узкие разводы чёрной воды. Лягушки кричали вороньим карком и [полная, целая] вода за камышом подёргивалась длинным тиком рыбьих всплесков. Раздумчиво и свободно пахло сеном, сушёным солнцем, детством. Вдалеке мы увидели большую скирду соломы и пошли к ней. Лягушки сыпались из-под ног, как щепки из-под топора. Вот здесь в камышах прошлого лета мы ловили чёрных раков. Обычно они сидели в дуплистых корневищах камыша и отчаянно обжигали цепкими клешнями. С острой радостной жутью мы нащупывали их и стремительно вырывали на поверхность [каждого рака], как горящую головню. От скирды пахло свежим ноздреватым хлебом, и солома под ногами шуршала, прыскала и стреляла лёгким калёным звоном. Мы легли рядом, заложив руки за голову, и глядели в лицо звёздам и вечной черноте непостижимых пространств.

[ — Слышишь? — сказал Шурка шёпотом.]