Тропы вечных тем: проза поэта

На следующее солнце грузовики со студентами уезжали в колхоз. Они ехали, набитые песнями и [свежим] смехом. Ровный ветер гудел на висках [и, блестя, неизбывно стекал с отдутых волос]. Длинное шоссе наматывалось, как трансмиссия. Но вот свернули на толчки и, пыля, грузовики разъехались по бригадам. В группе нас было четверо и двадцать девчонок. Мы поселились в низкой саманной хате под соломенной крышей. Девчонки в большой комнате, а мы во второй. Девчонок было много, они набились туда, как семечки в дыню. Ночью им некуда было девать локти и, укладываясь спать, они всегда жарко стонали. По утрам мы [величественно] опускали ноги в башмаки. Башмаки лежали на толстенных ковригах вчерашней грязи, налипшей с травой и огнистыми остьями. Разбитое стекло в окошке было заткнуто волейбольной покрышкой, в которую предварительно напихали сухой соломы. Когда дул ветер, на земляной пол сыпалась полова. На стенах шуршали отклеившиеся сельскохозяйственные плакаты, в углу стоял [большой] стол, прямолинейный, как мужицкая философия. На одной стене иноземной бабочкой висела жёлтая гитара с чёрной каёмкой. В чуткой тишине хату до краёв наполнял мелодичный капельный перезвон. Это [шальные] мухи задевали за тонкие нервы [гитарных] струн.

Из четверых, кроме меня, был владелец гитары Шаповалов. У него было тридцать шесть зубов. Он всегда хохотал. [ «Остряки бреются остротами.» «Неверные жёны, носите платья со шлейфом: заметать следы.» «Нос нашего бригадира похож на сапог, поставленный на дерюжку усов.» В жизни он видел смешные стороны.] Поэтому когда-нибудь я его приглашу на похороны Шрамко. Шрамко — тоже один из четверых. Король анекдотов. «Армянское радио спрашивают, армянское радио отвечает». Он вечно прислушивался: «Что, что ответило армянское радио? А! Вот оказывается что. Да это же, друг, старо как мир. Я это [где-то] уже слышал.» Но его сразу же поставили в тупик, рассказав [глупенькую историйку] анекдот, который он не знал. Тот анекдот знали все мыслимые поезда [, в которых мне приходилось ездить. О Шрамко можно сказать так: он жил между ушей].

Был среди нас четвёртый, но я его не запомнил. Кажется, он не имел зубной щётки.

[ — Не будьте серьёзными, — говорил Шаповалов, — это скучно, как чистая дисциллированная вода.

— Ничего, — говорил я, — мы за чистоту золота, ту, что 96 пробы.

— Погодите, — говорил Шрамко, моргая бывалым глазом, — я знал одну чувиху, красавицу 96 пробы. Блеск. Но чистоты — увы ни грана. Тут уж я говорю, что знаю.

Он моргал бывалым глазом. Это был пошляк чистой воды.

— Есть ещё одна чистота. Чистота кристалла, когда о человеке говорят, что он кристально чистой души.]

Я уходил в чёрную вечернюю степь по ровной девственной дороге, кюветы которой были полны жёлтой звенящей соломы. Садился на неостывшей от дневного солнца дороге в кювет ногами и думал, где сейчас [Шурка] Серёжка? Он, наверное, стоит в карауле[, в осином гнезде звёздной ночи и бережёт мою жизнь.] \пацан, друг./

Светлану Белову я не замечал. Девчонок было двадцать человек: глаза разбегались; я её не замечал. Но однажды она сама предложила:

— Хочешь, пойдём смотреть речку?

Мы пошли. Из слепой травы, как поджаренное семечко, прыгнул кузнечик. Он прыгнул высоко, я не ожидал от него такой прыти. Мы медленно взошли на бугор. Внизу лежала ясная, напополам с белыми облаками и зелёным камышом, река. Солнце мерцало в воде, как бабочка. Мы сели под [густющим] зелёным обрывом отвесной травы [и заговорили об искусстве].

— О, Лермонтов!.. О, Александр Грин!.. О, Бетховен!.. О, Лебединое озеро!.. О, Есенин!.. О, Ренуар!.. О, Евтушенко!.. О, Бах!..

По правде говоря, я в Бахе был не очень силён. Откровенно говоря, в Бахе я был совсем слаб. Но Бах — ведь это Бах! Нельзя было не знать Баха.

После мы долго молчали. Белова сломала тривинку и стала играть с муравьём. Муравей был большой и рыжий. Пожалуй, это была муравьиха — такая тонкая талия могла принадлежать только женщине. Муравьиха сорвалась со стебелька и пропала в траве. Я тотчас позабыл о ней и занялся пауком, который бегал по мелкой воде недалеко от моей ноги. Он бегал, как заведённый. Он был похож на конькобежца. Я вспомнил, что мои коньки давно поржавели и лежат, перевязанные гнилой бечёвкой, в тёмном сарае на самом дне. Сарай стоит на дремучем большом замке, из которого, если звякнешь ключом, испуганно выползают маленькие паучки.

— Дай свою руку, а? — попросила Белова, осторожно заглянув мне в глаза. Впрочем, и не заглянула, а лишь сделала такое движение.

— Зачем тебе?

— Просто так, посмотреть.

«Женские пустячки», — подумал я и подал свою неудобную [большую] руку. И вдруг [предательски покраснел] \стал краснеть/. Белова сжала её обеими ладошками и как бы прислушивалась или приценивалась. А рука моя сладко таяла и таяла. У Беловой были большие ресницы и ласковые глаза. До меня смутно, как утренний сон, доходило, что я ей напоминаю [какого-то мальчишку] кого-то, что она меня с кем-то путает, но эти мысли забивал голос спрятавшейся лягушки и здоровый запах речной свежести — запах расколотого яйца.