Варили рисовую кашу. Рис в кастрюле распирало, он лез вон на плиту, он разбухал, [как вечный хлеб в романе Александра Беляева,] тщетно я его снимал сверху ложкой и выбрасывал излишки в урну, а потом в дымящуюся кастрюлю доливал из чужого чайника чай вместе с хлопьями [чёрной] заварки. Рис [долго и натужно] пыхтел и жирно пригорал. Мы уныло жевали его полусырым.
[Когда рис кончился, Феликс сказал:
— Обойдёмся без риса. Мой цивилизованный желудок не выдерживает такой грубой пищи.
Как-то] \Когда рис кончился,/ купили молочный кисель в плитках. Плитки давили изо всех сил бутылкой, но они были как гранит и плохо крошились. Потом мы полчаса искали бумажную обвёртку с кисельной инструкцией, так как не знали, что предпринимать дальше. В довершение всего кисель выкипел, а остатки отложились на стенках, как чудовищный слой электролитической меди. Мы отдирали его перочинным ножом [, делая серебряные царапинки] и ели рыжие стружки с дистиллированным привкусом [дождевой воды. Я молчал, Феликс молчал.]
Один раз варили вареники. Случайно купили муки и пришлось ехать на троллейбусе за творогом на рынок. Ездили два раза. На второй раз у какой-то старухи увидели на прилавке мокрую гору извести. [Она кое-как] \Старуха с восторгом/ нам объяснила, что это творог. Везли творог в газетном кульке. Газета промокла [сразу] и разлезлась, а творог потёк на колени. [Я вынул носовой платок и постлал на колени.] От троллейбусной остановки я бежал, держа кулёк на вытянутых руках, как обмочившегося ребёнка. [Творог лекарственно горчил, и мы решили добавить сахару.] Затем [сделали тесто и] занялись тестом. Мы тискали тесто нещадно, но оно бежало сквозь пальцы. Затем раскатывали его пустой бутылкой, но оно прилипало к этикетке. В тесто мы заворачивали щепоти творога и получались вареники. Они были похожи на лопоухие подушки. Мы их свалили в кастрюлю с водой и поставили на огонь. Вареники осели и слиплись в медузообразную массу. После этого, переведя дыхание, мы, кажется, находились в способности объяснить роковые стимулы пессимизма. [А девчонки смеялись:]
— Вам надо жениться, а то вы пропадёте, — сказала уборщица тётя Нюра. Вы когда-нибудь встречали уборщицу, чтобы её звали не тётя Нюра?
[Чётра с два, мы мужчины, мы не женимся, мы лучше пропадём.]
Но главное был чай. Чай никогда не подводил. Он густо отсвечивал [ослепительным] степным солнцем. Мы кушали его с пирожками или с батоном.
[ — Чай — напиток холостяков, — говорил Феликс.]
— «Жизнь — оптимистична, как чай», — [говорил я] висел на стене следующий плакат.
[[Перед сном мы выходили на свежий воздух и бродили по цветному вечернему городу.] Это была сладкая жизнь. Но когда картошка кончалась, брючной ремень затягивался на дырку, проковыренную ножницами, и мы, взобравшись на постель в носках, молча штудировали суровые конспекты по истории КПСС или по языкознанию.
От случая к случаю я получал гонорары за стихи и тогда наступали лучшие времена. В лучшие времена мы пили пиво или брали бутылку водки. Морщась, дожёвывали лавровый лист и шли на танцы. Мы водили девчонок в театр и покупали им целые кусты цветов. А по ночам целовались в неведомых пустых подъездах, и цветы выпадали из девичьих рук. Нам хотелось любить, и мы влюблялись в первую кикимору. Впрочем, пообившись, мы немного научились различать телеграфный столб от человека.
В лучшие времена мы говорили о поцелуях.
Я: — Первый поцелуй — это детство лопается, как бутон.
ФЕЛИКС: — Красота, как поцелуй. Не продохнуть.
ШРАМКО: — Поцелуй — это кляп любви.
ШАПОВАЛОВ: — Губы женщины — кладбище поцелуев.
БЕЛОВА: — Поцелуй — это хорошо.
Любопытно — когда девчонок целуешь в первый раз, все они на это говорят: сумасшедший!
Светлана тоже сказала:
— Сумасшедший! Зачем ты это сделал?
Она задала вопрос без ответа. Я сам не знал, зачем я это делаю. Я её провожал домой. Мы остановились на чёрной улице у столба под фонарём, бьющим сильным отвесным светом.
— Как вы эгоистичны, мальчики! — сказала она, наклоня голову, потупив взгляд, я видел тёмные впадины век и белые кончики освещённых ресниц. — Вы считаетесь только сами с собой и делаете всё то, что вам захочется.
Я пробормотал что-то невразумительное. У неё были длинные опущенные ресницы. Вдруг она взмахнула ими, и на меня, как порыв ветра, хлынул светлый ультрамариновый взгляд.
— Дальше не провожай меня, — сказала она, — я дойду сама.
— Светлана!.. — произнёс я и запнулся. Светлана — имя было похоже на первый снег!
[Она была очень нежная и чуткая, моя однокурсница Светлана.] Её всю однажды передёрнуло от боли, когда в институте на перерыве между лекциями я невзначай прищемил палец внезапно захлопнувшейся дверью.]
— Мальчики, почему вы сегодня злые? — спрашивала [она между прочим] Светлана, когда у нас кончались деньги, и [всегда] приносила булку белого воздушного хлеба, колбасы и скрипящую пачку сахара. Мы [блаженно пили сладкий] \уничтожали/ чай, и хлеб, и колбасу, а она в это время сидела рядом и [ласково] смотрела на нас.
— Законная баба, — говорил Шрамко, смеривая её [плотоядным] бывалым взглядом.