Тропы вечных тем: проза поэта

Светлана пришла к нам в общежитие без стука в дверь. Шрамко смерил её плотоядным вглядом. Я вскочил с постели, на которой лежал, поставив ноги на спинку кровати, и поджал под себя ноги в дырявых носках.

— Здравствуйте, мальчики! — сказала она. — Как здесь душно.

У неё было бледное, как обмороженное, лицо и огромные глаза.

— Я знаю один новый анекдот про Еву с маникюром на ногтях, — начал было Шрамко.

Но она мне сказала:

— Давай выйдем отсюда.

Стояла промозглая оттепель, сырая и голая. Зимний парк зиял, как пустая квартира.

— Я ненавижу одного человека, — сказала она.

Я писал статью по эстетике, меня отрывали от статьи по эстетике. «Прекрасное на вкус горько. Красота — отдыхает. Законы отдыха — это законы красоты: свобода. Красота живёт свободной жизнью холостяка. Красота — отдых для чувства, ирония — отдых для интеллекта.»

— Кто он? — спросил я, думая об эстетике.

Мы сели на мокрую скамью и я понял, что дрожу от холода. Она рассказывала историю своей любви.

…Ещё в девятом классе… Он подрался из-за меня со своим школьным товарищем…

[А на выпускном вечере… Он взял мои руки… Я всё время улыбалась… Он хотел поцеловать… Он не осмеливался, а потом…

Стоп. Её лицо мерцало в мелких соринках капель. Блестели под дождём скамейки. С них капало. Запоздалые осенние листья мокли на скамейках, как утята.

— Нет, я ему не навязывалась… Я ждала… Вчера я была с ним в кино… Мы бродили по ночному городу… Он ушёл [навсегда]…

Её плечи задёргались. Я ненавидел того парня, с которым она бродила по ночному городу и который ушёл [навсегда]. Я успокаивал её, вытирая слёзы с её щёк мокрыми пальцами, не понимая, что глажу её по лицу. Мы были одни и мокли. [Вода затекала мне за воротник, в горячем горле першило. Она вся дрожала, уткнувшись мне в плечо. И вдруг я вспомнил, что совсем забыл Валю Медусенко.] \А потом она увидела дождь и вдруг спросила с тревогой:

— Тебе не холодно?

Я вздрогнул как от неожиданной ласки./]

<16>

Деньги и картошка давно кончились, занять их было не у кого и мы, скрипя зубами, положили зубы на полку. Да, конечно, это дёшево — каламбурить, но ведь у нас не было ни копейки и поневоле приходилось клевать на дешёвку.

— У меня в желудке траурный митинг, — объявил Шаповалов, — пойдёмте разгружать вагоны!

Вагон с досками ожидал нас ночью на дровяном складе. Он одиноко стоял в белой щетине от мощного мороза. Сверху доски были жёстко стянуты крупной плетёной проволокой, густо наэлектризованной морозом. Она прилипала к голым пальцам, оставляя на коже белые ядовитые ожоги. Мы обрубали проволоку [тяжёлым] тупым топором. Её освобождённые концы [остро и] криво торчали в разные стороны, норовя выколоть глаза. Мы ставили покаты — специальные брёвна с хищными крюками на концах, чтобы зацеплять за борт вагона, — и пускали по ним доски как с горы. Доски рушились, свистя в тяжком пике. Как вниз, тянуло в мёртвый сон. Но скоро мы взмокли, и моё тело горело, как один ожог, хотя боли не чувствовал. Вагон понемногу мелел. Мы уже по грудь опустились в него, и доски, прежде чем спровадить за борт, приходилось выжимать на полных руках. Доски преодолевали борт. Это напоминало переход Суворова через Альпы. Колючие опилки набивались за ворот, перемещаясь там, как на цепких лапках. Время от времени делали перекур. Болтая ногами, сидели на остром краю вагонного борта, оглохшие от бегущей крови, и вздрагивали под [молодыми] толчками сердца. В чёрной ночи светились доски на морозе. От наших спин валил, как из мешка, густой пар. Доски нужно было укладывать в штабеля. На небе серело. Быстро догорали крупные опилки звёзд. Под конец мы едва волочили ноги. Доска мне уже не поддавалась. Она вырывалась из рук, как щука. А когда нёс доску на плече, она изгибала свое длинное рыбье брюхо, и тогда, раскачиваясь, её концы высоко расходились и гулко стукались о мёрзлую землю. Я кончал одну доску и начинал другую. [Пальцы деревенели, но бросать было нельзя.] Мы ни о чём не разговаривали. [Работали молча.] Хлеб надо было заработать. [Он даром не давался.] Мы зарабатывали на хлеб. [Но меня что-то грызло. Да, конечно, я не чувствовал спелой гордости за свой труд. Ведь я работал для забавы! Пускай смертельно устал и ломят, как синяки, мышцы, но всё равно у меня другое. А что? Какое это место в жизни, где я бы мог не для забавы вложить свои силы в свой, единственно свой труд? Я глянул на Шаповалова. Перекуривая, он сидел с остановившимся, как от мечты, взглядом и держал в руке изгибающееся тело доски. Он хлопнул по ней рукой. Мёрзлая доска, вздрогнув, протяжно зазвенела.

— Это в ней скрипка погибает, — объяснил Шаповалов.

Он до института строил дома. Где-то они стоят и в них живут люди. Я завидовал Шаповалову: он строил дома. Это чувство — зависть — я принимал целиком и высоко ценил. Оно вызывало во мне дерзкое чувство сделать лучше. Но я не был ни плотником, ни столяром, ни каменщиком. Я был студентом педагогического института. Но сумею я быть учителем? Я задал этот вопрос впервые, но удивился не ему, а тому, что принял его как нечто само собой разумеющееся.

* * *