Тропы вечных тем: проза поэта

— В субботу, когда кончатся занятия.

А был только понедельник.

Я закрыл тебе рот поцелуем, как солнцем.

Кривыми молниями я вычертил свою биографию. Жребий брошен. Как по воде от камня, расходятся круги. Это круги под моими глазами. Глубокий мороз Сибири водочной крепости. Он обжигает насмерть. Южане, мы хлюпаем носами на таком морозе и шарахаем задубелыми, как саркофаги, сапожищами. Я правофланговый.

Когда я только стану официально признан поэтом, чтоб были оправданы все мои недостатки!

Я сказал, а ты слышал.

Это не бегство, это исход.

Мы выросли из своих слов и настроений, как из рубах. Они трещат по швам.

Знаешь, старина, дай сюда своё ухо: меня в последнее время мучит один трусливый человек — мой оптимизм.

Это был взгляд пожизненно.

\Не путайте характер с настроением/

<ЗАПИСИ ВРЕМЁН СЛУЖБЫ В АРМИИ>

* * *

Уезжал в армию. Начинались поиски отца.

Я думал об отце и после этого. Я хотел отца. Мне нужен был он.

В карауле перед заступлением на пост написал заявление в партию. Я его сложил вчетверо и положил в карман. Я [ещё не] не спешил подавать его. Мне надо было ещё многое обдумать, ещё многое мне было неясно. Ясно было одно: отец стоит со мной рядом и он мне поможет во всём разобраться.

* * *

Во мне ничего нет от солдата. Однажды я стоял в строю, опустив вниз руки, сцепленные в ладонях. Комроты увидел это и заорал со свойственной ему сальностью:

— Чего руки на яйцах держишь?

Комроты в жизни не поймёт поэзии, но я сказал: — \Вы слепец,/ Мои руки приложены к пупу земли.

* * *

Подъём в нашей роте проходил плохо. Люди продолжали спать и потягиваться вплоть до завтрака. Решили внести в это свежую струю: делать подъём с музыкой. Поручили дело владельцу баяна. Баянист встал на подъёме и в трусиках на койке стал играть: «Не тревожь ты меня, не тревожь…»

Я очень честолюбив. Я настолько честолюбив, что готов убить себя работой. И для того, чтобы доказать самому себе, какой я талантливый поэт.

* * *

2 декабря 1962

[Зависть мучит меня, как болезнь.]

\Лично/ Я всегда высоко ценил зависть. Она заставляла меня делать то, о чём я только мечтал, чему, собственно, только завидовал. Зависть вызывала во мне мои лучшие [качества] чувства. [Сейчас она сжигала меня.] Я завидовал Казонову, потому, что он был плотник и сделал для ребят и для меня эти табуреты и эту казарму. Демобилизуется Казонов, не станет Казонова, даже забудется его имя, а казарма, которую он построил, будет жить и говорить [таким, как я], что её построил человек, неважно, что Казонов имя этого человека.

Я завидовал мучительно, но ничего не мог тут поделать: я не был плотником, ни столяром, ни даже каменщиком, я умел только держать ручку и писать в газету. Я умел писать в газету, но что я до сих пор оставил после себя? А Казонов оставил. Я решил стать писателем, чтоб оставить после себя [людям] несколько строчек, пусть даже несколько строчек, но чтоб они доставили людям радость.

КУБИНСКИЙ ДНЕВНИК

<Копия кубинского письма>

Приехали мы в большой (по-нашему областной) город Камагуэй. Можешь посмотреть по карте. Я в нём вот уже полгода. Здесь аэродром. Живём, так сказать, в казармах; душ, уборная в них же. Но сначала жили с месяц в палатках. Мы приехали ночью; темно, неразбериха. Посуди сам: я брожу впотьмах с матрасом из пластической пены, с заряжённым карабином, завёрнутым для маскировки в одеяло, с чемоданом (благо, вещмешок с военным обмундированием засунул куда-то в КДП).

Ищу кровать.

— Алё, земляки! — кричу, сердясь. Кругом голоса, крики, один не видит лица другого.

— Где сгружали кровати? — Я кажется наступил на змею!

Возле груды сваленных кроватей толпа. Тьма хоть выколи глаз. Какой-то колючий бурьян под ногами. Боже, а как сосёт под ложечкой! Болит живот с сухого пайка. Кое-как сложил кровать: разные спинки. Поставил её где-то возле куста. Засунул карабин под матрас. Спал на одном боку, просыпаюсь — бок, обращённый к небу, весь мокрый от росы: росы здесь обильны, как ливень. Просыпаюсь от выстрелов. Чёрт возьми, кто-то чужой стрелял из пистолета, и притом почти возле самого моего уха. Тревога, суматоха. Дневальные куда-то забились. — Где дневальный! — помню хриплый голос майора. Еле их нашли.

(стихи)