Тропы вечных тем: проза поэта

— Где только не приходится выступать! — засмеялся он, начиная рассказ. — Один раз я выступал перед заключёнными. Они все собрались меня послушать. Оно понятно: им было скучно, они хотели развлечься. Каждое стихотворение они встречали громом оваций и долго меня не отпускали. „Кто бы мог подумать, — сказал я им, — что все мои поклонники сидят в тюрьме!“ Ответный гром-хохот не передать словами… [Но это не всё. Я возвращался домой на казённой машине. Но подъезжая к дому, вдруг обнаружил, что у меня пропали ключи от квартиры. То ли вытащили поклонники, то ли сам потерял, не помню. „Вот незадача! Пропали ключи, — говорю провожатому, — а замок хитрый, из Америки его привёз.“ Провожатый подумал и отвечает: „Этому горю можно пособить, — и обращается к шофёру: — Давай обратно!“ Приехали обратно, провожатый исчез, но вскоре вернулся — не один, а с каким-то человеком. Унылый тип, ничего особенного. Подъехали домой, поднялись на этаж, и тип спрашивает: „Где ваша дверь?“ Я указал. Он посмотрел и говорит: „Прошу отвернуться. Профессиональная тайна.“ Мы отвернулись, но я успел заметить, как он вытащил какую-то шпильку и сделал неуловимое движение. Дверь распахнулась. „Если в следующий раз потеряете ключи, обращайтесь к нам, — сказал провожатый на прощанье, — ему ещё долго сидеть“, — и он кивнул на человека, которого я не запомнил в лицо.]

Чего только мы не наговорили за пять лет! Наровчатов даже не потешался, глядя, как его студенты на семинаре громят друг друга. Он считал это в порядке вещей. Такая невозмутимость навела нас на мысль: замечает ли он нас вообще? И мы решили его проверить. Как раз к нам из другого семинара перешёл заочник-москвич. Для студенческой общежитейской спайки он был чужаком, стихи писал неважно, но когда подошла очередь его обсуждать, мы сговорились все его стихи хвалить, чтобы испытать нашего руководителя: [как-то он примет нашу штуку?] Выступает один, хвалит. Выступает другой, хвалит.

<…>

Однако потом в меня закралось сомнение: так ли это? Ведь строчка [действительно] \взаправду/ хорошая, в ней есть зрение и объём. Тем более, через год, когда мы снова обсуждали своего чужака, он вырос, и хотя мы, как один, его \остервенело/ ругали, но не могли не отметить и его отдельных удач. Но наша ругань уже не достигала его ушей: видать, он продолжал парить. Он воспарил так высоко, что его до сих пор не видно в литературе… Впрочем, мы все парим, и один бог нас видит.

— Куда вы теперь? — спросил Наровчатов, когда я получил диплом.

— Туда, откуда приехал, — ответил я, — больше деваться некуда.

— [Там вас съедят] \Там вы погибнете/. Придумайте что-нибудь, а я вам помогу.

Придумала моя жена, он дал первотолчок — и завертелась фантастическая ситуация, в результате которой мы стали москвичами.

Я оправдал все его надежды, превысил все его заветы, но его больше нет и никогда не будет. Я его буду помнить долго.

[Но возвращаюсь к античной литературе] \Вспоминаю первую встречу/ с самой Тахо-Годи, по учебникам которой прошли десятки студенческих поколений. [Помню,] Она \вошла,/ оглядела нас и спросила хриплым голосом:

— Молодые люди, неужели вы все пишете?

— Да, да, — раздались восклицания, — все мы

пишем.

— Бедные, бедные! Ведь вы ничего нового не напишете, всё давным-давно написано, всё давным-давно повторено, всё есть в античности.

И седая пифия захохотала. Успокоилась и стала вести курс. Её слова заставили меня крепко призадуматься… Но что за хохот, чёрт побери! Не настоящая ли пифия хохотала над нами, бедными, бедными? Застрелить бы её из чеховского ружья! Да не достанешь — и дробь мелка, и далеко сидит.

Русский девятнадцатый век вёл М. П. Ерёмин. Он тоже смеялся, но был добрее. А чеховское ружьё (разумею реализм) вертел так и этак: и цевьё и курки, и деталь и идея.

Ерёмин снимал очки, протирал их, близоруко щурился [, вновь одевал] \и, забыв их надеть,/ цитировал: