Царевич Дмитрий. Тайна жизни и смерти последнего Рюриковича. Марина Мнишек: исторический очерк

Выкурить казаков из их убежища было непросто: расположения подземных ходов москвичи не знали, а сидение под землей казаки переносили с редким терпением, были, по словам современника, «бесстрашны к смерти, непокоримы и к нуждам терпеливы». Впрочем, особой нужды они, кажется, не испытывали. Под землей у них хранились большие запасы сухарей и водки и в перерывах между приступами там вовсю шло казацкое гулянье, с музыкой и песнями. Вместе с ними в норах жили даже женщины, которые часто, разгулявшись после выпивки, вылезали голыми наружу и в поругание московским ратникам показывали им зад и перед.

Корела стал героем этой осады. В московском войске его считали чернокнижником, колдуном. Этот невзрачный, щуплый человек, покрытый шрамами, был родом из Корелы, области в Курляндии, по имени которой и получил на Дону свое прозвище. Среди донских казаков он славился храбростью и воинским разумением, каковую репутацию еще более упрочил под Кромами.

Между тем не все осаждавшие испытывали к казакам враждебные чувства. В лагере Мстиславского росло число тайных приверженцев царевича. Этому способствовали послания Дмитрия, прилетавшие в московский лагерь из Кром на стрелах. «Если не верите мне, – писал в них Дмитрий, – поставьте меня перед Мстиславским и моей матерью; я знаю – она еще жива и находится в горьком бедствии от Годуновых. Если она скажет, что я не сын ее, не настоящий Дмитрий, тогда изрубите меня в куски». Перелетные грамотки делали свое дело. Когда у казаков Корелы кончился порох, они нашли его в мешках, которые кто-то из московского войска вынес из лагеря в ближние к городу траншеи. Некоторые воеводы даже открыто показывали свои симпатии к осажденным. Так, Михаил Глебович Салтыков во время одного из приступов, когда нападавшие причинили казакам «тесноту велию», самовольно распорядился оттащить пушки с насыпи и прекратил стрельбу. Поговаривали, что и Мстиславский, не получивший от Бориса ни царевны Ксении, ни Казани с Сибирью, начал тайно мирволить Дмитрию после того, как тот прислал ему дружеское письмо.

В довершение ко всему в лагере осаждавших начались болезни и голод; выжженная и опустошенная Комарницкая волость не могла прокормить такое большое войско.

17 апреля под Кромы приехал Басманов, привезя с собой приказ Федора Мстиславскому и Шуйскому возвратиться в Москву. Басманов имел поручение привести войско к присяге новому царю, для чего вместе с ним в лагерь прибыли новгородский митрополит Исидор с духовенством. Уже известное нам место в тексте присяги посеяло среди ополченцев тревогу и растерянность. Теперь многие окончательно утвердились в своем нежелании служить Борисову роду. Первыми открыто признали Дмитрия законным наследником рязанское ополчение во главе с дворянами Ляпуновыми, братьями Прокопием и Захарием. Эти закоренелые мятежники участвовали еще в бунте Бельского, вспыхнувшем в Москве после смерти Грозного, и позднее дважды осуждались правительством Бориса на строгие кары за местнические ссоры и сношения с непокорными казаками; теперь они вновь оказались в первых рядах бунтовщиков. К ним присоединились ополчения Тулы, Каширы, Алексина и других южных городов Московского государства. Они с такой яростью вопили против присяги и митрополита, что тот почел за лучшее уехать. Воеводы безучастно наблюдали за происходящим: одни – не осмеливаясь приструнить буянов, другие – таких было большинство – тайно сочувствуя им.

Мятежных воевод возглавил Басманов. Он побудил их завязать письменные сношения с Дмитрием. 5 мая в Путивль прибыл гонец из московского лагеря, Авраамий Бахметев, с известием о смерти Годунова и о мятеже в войске. Он также привез в подкладке кафтана повинное письмо Басманова. «Я никогда не был изменником, – писал изменник, – и не желаю своей земле разорения, а желаю ей счастья. Теперь Всемогущий Промысел открыл многое; притом сам ближний Бориса, Семен Никитич Годунов, сознался мне, что ты истинный царевич; теперь я вижу, что Бог покарал нас и мучительством Бориса, и нестроением боярским, и бедствием царствия Борисова за то, что Борис неправо держал престол, когда был истинный наследник; теперь я готов служить тебе, как подобает». Дальше Басманов писал, что не едет в Путивль сам потому, что хочет подготовить переход войска на сторону законного государя без пролития крови.

Дмитрий был сам не свой от радости и боялся только одного: как бы слух о Борисовой смерти не оказался ложным. Занятия с иезуитами были немедленно прекращены; философские раздумья уступили место политическим и военным соображениям. К Кромам был выслан отряд – 500 поляков и 1500 казаков – под началом Дворжицкого и Запорского, с целью побудить московское войско к признанию Дмитрия и, если потребуется, оказать помощь мятежникам.

Чтобы усилить смятение и растерянность в московском лагере, Запорский придумал военную хитрость. Он вызвал к себе одного из своих солдат, русского, и сказал ему:

– Берешься ли послужить своему прирожденному государю Дмитрию Ивановичу и согласен ли потерпеть за него?

Русский без колебаний ответил: