Царевич Дмитрий. Тайна жизни и смерти последнего Рюриковича. Марина Мнишек: исторический очерк

Он доказывал им, что христиане не должны презирать единоверцев других обрядов – католического и протестантского:

– Что ж такое латинская и лютеранская вера? – Такая ж христианская, как и греческая: и они во Христа веруют.

Когда епископы говорили ему о семи вселенских соборах и их постановлениях, он замечал:

– Если были семь соборов, то почему же не может быть и восьмого, и десятого, и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве иноверцы отправляли богослужение по своему обряду.

Бояре и иерархи протестовали против его намерения построить в Москве костел для католиков. Дмитрий возражал им:

– Они христиане и вполне заслуживают этого внимания. Почему же протестантам дозволено было прежде построить свою церковь? И для немцев-телохранителей я позволю пастору говорить проповеди в Кремле, чтоб не ходить им далеко в Немецкую слободу.

Несмотря на недовольство, он позволил капелланам отправлять в Кремле богослужение по римско-католическому обряду; правда, для этого они должны были облачиться в православные священнические одежды и отрастить бороды. Иезуиты подчинились этим требованиям. О. Лавицкий даже вошел во вкус, отважно принялся за изучение русского языка и, мечтая о будущей широкой миссионерской деятельности, часто с сожалением восклицал:

– Отчего я не москвитянин!

Русские тяжело переживали такое отношение царя к еретикам. Веротерпимость принимали за вероотступничество. Может быть, еще точнее будет сказать, что Дмитрий был религиозно равнодушным человеком, смотревшим на вопросы веры с точки зрения политики и не способным понять их самостоятельное значение. Однако он хорошо понимал, что имеет дело с людьми, для которых религия являлась духовной основой их жизни. Вот почему сразу же после своего воцарения он, не порывая видимым образом с иезуитами, стал оказывать покровительство православной церкви. Дмитрий принадлежал к числу тех политиков, которые, подобно Наполеону, хотели быть католиками – во Франции, мусульманами – в Египте и православными – в России. Вообще следует признать, что это плохо им удавалось и обыкновенно дурно для них заканчивалось.

Впрочем то, что можно было простить царю, было непростительно для патриарха. Игнатий представлял собой наиболее гнусный тип духовного пастыря – лицемерного фанатика. Чтобы заставить паству забыть о своем нерусском происхождении, он старался выглядеть ультраправославным. После своего избрания он обратился к церкви и народу с грамотой, в которой ставил проклятых латинян в один ряд с магометанами и желал обоим всяких бед. Неусыпную бдительность Игнатия на страже чистоты веры отлично иллюстрирует следующий случай. В сентябре 1605 года в Москву приехал князь Адам Вишневецкий, чтобы поздравить Дмитрия с восшествием на престол. В его свите находилось много православных священников, которые смело вошли вместе с князем в церковь. Однако их остановили у дверей и указали, что вся их повадка – латинская: на головах у них нет скуфей и сопровождают их польские певчие. Несколько обескураженные священники раздобыли головные уборы и все-таки вошли в храм. Но когда они запели молитвы, поднялся общий ропот: пение не православное! Да и камилавки у них оказались без обязательной каймы – явное латинство!

Игнатий предал отступников анафеме; кое-кто даже угодил в тюрьму. Только заступничество Адама Вишневецкого спасло еретиков, простодушно считавших себя в Литве поборниками православия. Многим из них спустя несколько лет довелось увидеть Игнатия в Польше, примкнувшим к унии и получающим пенсию от Сигизмунда; обращение нового Савла было настолько полным, что некоторые униаты признавали его святым. В людях такого сорта подобные метаморфозы совсем не удивительны.

Дмитрий отлично понимал, что он царствует в православном государстве. Конечно, он не одобрял религиозно-террористических выходок, вроде вышеописанной, однако и не протестовал против них. Он ни в чем не посягнул на права иерархов. На торжественных приемах царь всегда появлялся в их окружении, в сенате им были отведены первые места. Несмотря на его громкие заявления о тунеядстве и бесполезности монахов, монастырский быт остался в неприкосновенности; церковные имущества не только не были отобраны в казну для войны с неверными, но и пополнились новыми пожалованиями. Даже за границей Дмитрий слыл горячим защитником православия. Львовское православное братство, собиравшееся возвести церковь, обратилось к нему за денежной помощью и получило ее; иерусалимский патриарх Софроний просил царя оплатить долги его патриархии турецким ростовщикам. Один польский автор-современник сетовал: «Дмитрий много изменился и не был уже похож на того Дмитрия, который был в Польше. О вере и религии католической (вопреки столь многим обещаниям) он мало думал. О папе, которому, по словам посланных из Польши писем, он посвятил себя и своих подданных, теперь он говорил без уважения и даже с презрением». Царь охотно забыл бы свое католическое прошлое, и кое-кто в Польше и Риме уже почувствовал серьезные провалы в его памяти.