Они уже несколько недель приходят, чтобы постоять перед Этторе в своих выцветших солдатских формах. Эти люди, которые скидывают с себя ботинки, подтягивают пустые патронташи и просят его сфотографировать их. В каждом лице он ищет Аклилу. Он молит дверь, чтобы она никогда не открылась и не впустила Сеифу. Его тут называют ферендж, иногда тальян, время от времени он слышит Фото, но никто больше не говорит Этторе, даже итальянцы, которые все еще живут в Аддис-Абебе. Для них он lo straniero[104]
, хотя Этторе знает: его имя известно, они видели его на открытках, которые хранят в конвертах и альбомах — изображения молодого солдата по имени Хирут и ее командира Астер.Он не знает, известны ли эти фотографии кому-то из арбегночей. Не поэтому ли некоторые из них появляются здесь, смотрят на него, а потом уходят. Другие стоят по стойке смирно, в глазах у них горит пламя, и они заявляют, что, получи они приказ, они бы и сейчас убили его. Большинство из них наверняка знают, что он будет фотографировать арбегночей бесплатно, но эти патриоты настаивают на оплате. В последнее время они заглядывали в его студию, и их число все возрастало, эти стареющие, гордые мужчины, кости которых, как думал он когда-то, сделаны из стали. Каждый день его студию заливает солнечный свет, когда дверь открывается, и открывается, и открывается, и его забрасывает все дальше и дальше в те годы, которые он изо всех сил старается забыть. Они называют ему их
Он спит в задней части своей студии в квартире, которую арендует на Пьясса. Он провел здесь почти пятнадцать лет, переезжал из Асмары в Александрию, в Гондэр, где он много лет провел в поисках Хирут близ старых мест сражений, в деревнях, больших и малых. Он преодолевал большие расстояния с ее фотографией в кармане и всегда спрашивал: Вы знаете девушку, которая когда-то сражалась рядом с великой Астер? Он искал в монастырях, в церквях, в пещерах между Годжамом и Аксумом, в деревнях на Сыменских горах, во всех местах, где, как он думал, она могла оказаться. В конечном счете он сдался и отправился в Аддис-Абебу, в тот город, который до сих пор признает его поражение и насмехается над ним, он надеялся, что она каким-то образом прослышит о его поисках и найдет его студию. Он частенько сидел в кафе Энрико, склонялся над своим капучино, прислушивался к разговорам, ждал, не свернет ли один из них на ту далекую войну и тех женщин, которые так хорошо знали все уязвимые места хрупких мужчин. Он надеялся услышать про Астер, великую жену великого Кидане. Но так ничего и не услышал. Только истории про других гордых воинов, тех доблестных мужей, которые теперь приходили в его студию, требовали подтверждения своего величия.
Два дня назад он вышел на улицу и увидел слова, нацарапанные на стене его дома: Ференджи, убирайтесь! Покончим с империализмом! Муссолини, вон! Этторе хочет сказать, что протесты на улицах оживили старые воспоминания о той, другой войне — его войне, — но он знает, что он воскресил нечто другое, нечто более острое, чем воспоминание, нечто живое, ждавшее все это время, когда ему позволят вернуться. Старики, приходящие в его студию, удивляются, что он и глазом не ведет, когда смотрит на них в объектив, а они наставляют на него свои винтовки. Ему иногда хочется, чтобы они сделали то, о чем говорит их вид. Ему хочется выйти вперед, подставить свою грудь под ствол винтовки и сказать: Какое я имею право оставаться? Именно эти слова говорит он себе по ночам в те моменты, когда его мозг опустошил себя раздумьями, и не остается ничего, что могло бы воспрепятствовать возвращению тех лет. Он лежит в маленькой кровати в тесной комнате, заполненной коробками с негативами и фотографиями, и обнаруживает, что повторяет: Я фотографировал мертвых и умирающих. Я помогал убивать невиновных. Какое право я имею оставаться?