Царская тень

Он повторяет эти слова себе под нос как-то утром, когда дверь снова распахивается, и он дергается, как и всегда, прежде чем поднять глаза, опасаясь увидеть перед собой Сеифу. Он знает, что когда-нибудь Сеифу непременно его найдет. Несколько мгновений он смотрит на этого высокого, элегантного человека с копной седых волос, облаченного в хорошо пошитый костюм. Человек этот стоит и ничего не говорит. Потом он узнает эти глаза, это лицо: доктор Хаилу, знаменитый врач из больницы «Черный лев», человек, который когда-то сражался рядом с великим Кидане, человек, который более десяти лет пресекал любые попытки Этторе заговорить с ним. Этторе опускает увеличительное стекло, которое держал в руке. Он отодвигает стопку листов с контактными фотографиями, ищет кусок материи, чтобы протереть руки. Оба они молчат, пока он ковыляет к Хаилу, который так и стоит в дверях в своем темно-сером костюме и рубашке, кажущейся невероятно белой под светло-голубым галстуком.

Доктор Хаилу, обретает наконец голос Этторе. Lei è dottore Hailu? È giusto? Ликинегн? Верно? Он говорит на сбивчивом итальянском, спотыкающемся амхарском, словно они оба понимают, что язык никогда их не соединит.

Хаилу оглядывает захламленную студию, смотрит долгим, жестким взглядом на задник с изображением Сыменских гор, не снятый по окончании последней съемки. Вы должны уехать из этой страны, говорит он. Сейчас здесь не место для иностранцев.

Здесь нет места для формальностей, для фальши, которая смягчила бы их общие воспоминания. Он знает, что Хаилу говорит ему, по тому, как он произносит эти слова. Он говорит с ним, как со знакомым, отказывая при этом в любезности формального обращения, в уважении, которое такой язык дарует тем, кто старше возрастом или рангом, или людям высокочтимым. Они просто два человека, стоящие друг против друга, один все еще величественный и властный, другой морщинистый, более растрепанный, сильнее согнутый годами — иностранец, ферендж, тальян.

Этторе подходит ближе, и теперь они оба стоят в столбе света, струящегося через открытую дверь. Я получил официальное извещение, говорит он.

Он оглядывает свою студию, старается не позволить этому человеку увидеть страх и печаль — и облегчение, которое тоже присутствует.

Я должен уехать до конца месяца, добавляет он. Потом он смотрит на Хаилу и надеется, тот сможет увидеть то, что он сам не смог сказать. Я искал Хирут, говорит он. Я отдал ей письма моих родителей, которые хотел бы вернуть.

Но Хаилу уже разворачивается, выходит на улицу, а Этторе не желает ничего больше — только задержать его, спросить: послушайте, ведь вы пришли не только чтобы сообщить мне то, что я и так знаю?

Я могу вас сфотографировать, если немного подождете, добавляет Этторе. Мысль глупая, но он не может остановиться. Я могу вас сфотографировать, а завтра фотография будет готова — для ваших детей, для семьи. Бесплатно, роняет он.

Хаилу качает головой, но останавливается, словно и он имеет что сказать. В обрамлении двери, подсвеченные сзади солнцем, серебрятся пряди в его великолепных седых волосах.

Ваш амхарский хорош, говорит Хаилу через плечо. Вы многому здесь научились, верно? Потом он поворачивается назад, и его глаза дрожат от ярости, которая уже должна быть известна Этторе, но он все же прячет это в себя, опускает на мгновение глаза, поднимает их.

Вы не считаете, что уже взяли достаточно? Голос Хаилу дрожит. Что дает таким, как вы, право вести себя так, будто здесь ваш дом? Вы проливали кровь за эту страну? Вчера я делал операцию мальчику…

Этторе передергивает.

Я делал операцию мальчику, повторяет Хаилу. Ему с трудом удается контролировать себя. Он совсем ребенок. Один из этих протестующих, которые делают вид, будто они солдаты. Кто обеспечит безопасность наших детей в этой стране? Люди вроде вас? Он глумливо фыркает. Вы сделали достаточно. Убирайтесь. Все. И оставьте нас в покое.

Я не могу уехать, пока не увижу Хирут, говорит Этторе. Я знаю, вы сражались бок о бок с ней, доктор Хаилу. Внутри он кипит, сжимается под воздействием отвращения этого человека. Он делает вдох, чтобы унять голос. Когда-то, до того как он оказался здесь, он тоже кое-что представлял собой, хочет сказать он. У меня больше ничего не осталось в память об отце и матери, кроме того, что я дал ей, говорит Этторе вместо тех слов, которые хотел сказать. Скорбь еще сильнее, когда теряешь человека, находясь далеко от него, добавляет он. И теперь Этторе глотает растущую ярость, беспомощную ярость, которая вгрызается ему в горло и забирает слова. Я отдал ей их письма, у меня там были мои письма, которые я так и не отправил. Доктор Хаилу, я тоже боялся итальянцев. Я еврей. Мои родители… их забрали, я так и не нашел их следов. Если бы я только мог найти Хирут.

Я не знаю, где она.

Почему вы пришли сюда? Вы наверняка знаете, что я искал ее.