Цена золота. Возвращение

В полумраке парадной комнаты, на ковре, скрестив ноги по-турецки, сидел муфтий. Он не взглянул на Павла, только кивнул и, кивнув, как бы сказал: «Входи! Садись! И слушай меня, мудрого». Он явно все знал о прошедшей ночи, о прошедшем дне, как и о многом другом. Павел подождал, пока сядет Исмаил-ага, а потом и сам уселся, скрестив ноги, в полном молчании. Со стороны окна лицо муфтия было цвета охры — цвета ковра, и только эту часть лица и видел сейчас Павел. Другая половина, казалось, источала мрак, заливавший комнату, гасивший светлые краски, обращая их в черное и коричневое, черное и коричневое.

— Меня это радует, — сказал муфтий, — очень радует, Павел-эфенди. Ты научился молчать. Раньше ты этого не умел. К примеру, в Тымрыше… Молчи, молчи! Что ты мне можешь сказать? Что Исмаил-ага тебя никуда не пускает? Ни ночью, ни днем… Знаю! Ты здесь как птица в клетке!.. Не надо на это жаловаться. В городе дурные дела творятся — этой ночью убили двоих болгар. Да сиди ты, сиди, не прыгай! Я расскажу, что знаю. Стреляли в упор, по три пули всадили в каждого… Нет, не консулы они и не торговцы. А убил их, по-моему, грек… Так что для болгар этот город опасен. Я тут обо всем подумал. Важно, чтобы ты остался жив. И что требуется от тебя? И что надо вашему князю? Князю нужна повинная. Повинись, Павел-эфенди, напиши письмо князю. Не сегодня. И завтра можно, и послезавтра. А сейчас здесь, перед Исмаилом-агою — он был кунаком твоего отца и тебя почитает за сына — скажи, что ты хочешь жить.

— Павел, — сказал Исмаил-ага, не отрывая глаз от ковра, — скажи, что хочешь жить!

— Хочу, Исмаил-ага, если жизнь эта будет достойной.

— Будет достойной, — подтвердил муфтий и снова кивнул, не глядя на Павла, а это означало: «Уйди, оставь нас одних. На сегодня хватит!»

Выходя, Павел услышал за спиной шаги Исмаила-аги. Они остановились на крыльце. Во дворе все еще сидел арнаут, сидел, привалясь к высокому колодцу, но теперь, в сумерках, и мрамор и его одежда были серыми. Худая, жилистая фигурка из суконной превратилась в каменную.

— Вот этот человек, — сказал ага.

— Спасибо, Исмаил-ага. Он многого стоит.

— Когда это ты успел оценить? Ты же спал.

— Я глаза его видел, когда он меня издали прощупывал.

— Да, глаз у него наметанный. И я тебе благодарен, Павел, что не отказал муфтию. Никуда пока не ходи. И думай о прошении. И еще: дай-ка мне твой пистолет, на память. А я подарю тебе свой. У него и патроны другие, и людей он не убивал… по закоулкам. В клетке ты, Павел. И все мы в клетке.

4

Уже снова смеркалось, когда Павел, укрывшись в глубине коляски, держа руку в тяжелом оттопыренном кармане, в сопровождении конного арнаута, выехал за ворота. Впрочем, такой способ передвижения был ему привычен. Будучи градоначальником, он в другие города да и по самому Пловдиву обычно ездил с охраной. И там лошади, запряженные в экипаж, уверенно и четко мерили мостовые копытами; и там конная охрана то спотыкалась — когда кучер тормозил — и дробно цокала, топчась на месте, то чиркала копытами по булыжникам — когда экипаж трогался дальше. И здесь арнаут безошибочно угадал, где они остановятся. Не дожидаясь приказа, Сефер обогнал коляску и заглянул через каменную ограду во двор Киряковых.

Как и прежде, одиноко светились только окна гостиной во втором этаже. Павел вышел из коляски, прошел вдоль кустов самшита и постучал — все под пристальным взглядом из-за ограды. Он был спокоен; и, ожидая, пока откроют, попытался восстановить в памяти свой первый приход. Это ему удалось: он увидел и черный дубовый диван с его пестрыми кожаными ромбами, и колышущиеся занавеси, и прелестную девушку — все явилось вновь, кроме ощущения чуда. За воротами позвякивали копыта — взад-вперед, взад-вперед — и топтали самое сокровенное.

Он услышал скрип лестницы. Она открыла ему сама — мужчины, наверное, еще набирали строки. В той же блузке и той же юбке. Но на этот раз «О-о-о!» произнесла она. И они опять были наверху, опять вместе, и Марина была все так же прелестна, но прелесть ее вызывала теперь не восторг, а доверие и грусть. Марина сказала, что рада его приходу, что дядюшки ее, когда вернутся, тоже будут рады.

— Дело в том, что я уезжаю, барышня. Потому и пришел.

— Куда? — спросила она вздрогнув.

— На родину.

— Зачем! Я хотела сказать, почему так внезапно, господин Хадживранев?

— Потому, барышня, — начал он медленно, — потому что в ту ночь мне пришлось застрелить двоих. Я сейчас объясню. Да, да, все объясню… — он был уверен, что она его понимает. — Вы знаете, что я хожу в предателях, так вот настало время и приговора. Меня поджидали… А такие встречи, барышня, кончаются стрельбой.

— Еще бы! — воскликнула Марина. — Как я рада…

— Чему вы рады?

— Что вы их, а не они…

— Особенно радоваться не приходится. И я сейчас вовсе не рад, но тогда… начал и не мог остановиться. Стрелял, стрелял и стрелял…

— Да я понимаю вас, — перебила его Марина, — я же на вашей стороне.

— Я просто объясняю…

— Но так, будто стреляете в меня. И… вообще… Сегодня вы какой-то другой.