Церковь и политический идеал

Впрочем, в практической деятельности и другие самодержцы не особенно озадачивались проблемой доказать свою преемственность от Византии. Напротив, в официальных актах и дипломатической переписке зачастую речь идет скорее о том, что Москва заменяет собой Византию, а не продолжает ее. Эта тенденция совпала, как известно, с охлаждением отношения к грекам, в которых видели отступников от веры. Разумеется, такой подход не только резко сужал «имперский» кругозор России, но и становился основой национального затвора от всего остального мира. Решающим стало национальное самоутверждение, проглядываемое в строках Филофея пока еще лишь исподволь[902].

Национальный подъем тех лет вполне объясним, поскольку освобождение от татарского ига дало мощный толчок русскому самосознанию и национальной гордости, соединенных с ощущением собственной силы. Безусловно, этот рост народного духа был явлением положительным и естественным. Однако он нес в себе некоторые семена односторонности и ограниченности. «С русским народом случилось то самое, что бывает с человеком, который обращается исключительно с лицами, с низшими его по духовному развитию, и от этого получает преувеличенное понятие о своем достоинстве и значении»[903].

Дальнейшие события, когда вдруг «выяснилось», что, в отличие от русских, «греки веру продали», сговорившись с латинянами во Флоренции и подписав унию («Греческое царство разорися и не созиждется, сиа вся случися грех ради наших, понеже они предаша православную греческую веру в латынство», – как писал старец Филофей в своем послании[904]

), лишь способствовали консервации самых вредных для нашего государственного и церковного строя практик. Последовавшие затем попытки при Иване IV и Алексее Михайловиче унифицировать обрядовые книги и внести необходимые исправления в богослужебные тексты вместо ожидаемого результата привели к обратному итогу: москвичи уверились, что именно Русь сохранила истинную веру, а греки ее «испортили», причем еще несколько столетий назад. Отсюда – недоверие к ним и даже вражда, не прибавлявшие широты нашему мировоззрению.

Национальной стала и Русская церковь, священноначалие которой в гораздо большей степени, чем в Византии, зависело от царя. И хотя среди русского епископата не угасал дух христианских кафолических традиций, перенятых от греков, в действительности уже в XV в. Русская церковь полностью замкнулась в себе, почти не получая извне никакой помощи в решении собственных проблем. Само собой разумеется, и общение с другими православным кафедрами носило далеко не системный и не очень содержательный характер[905].

«На этой исторической почве наш народ был обречен на духовное бесплодие. Ясна была и причина такого бесплодия: отделение России от всего прочего мира, уклонение от вселенского христианского пути»[906].

Как следствие национализации Русской церкви, резкого сужения сферы ее интереса и односторонности духовного развития, возникла реальная опасность подмены Вселенского церковноисторического Предания преданием местным и национальным, замкнуться в случайных пределах своей национальной памяти и традициях, которые выдавались за абсолютные и единственно истинные[907]

.

Можно согласиться с тем, что приводимая далее фраза звучит несколько легковесно: «Странствующие греческие монахи в оплату за московское жалованье подарили Москве титул “Третьего Рима” с притязаниями на исключительное значение в христианском мире. Через это наше народное самомнение получило нечто вроде идеального оправдания»[908]. Но, пожалуй, она верно отражает и мотивы греков, желавших «покормиться» за счет Москвы, одарив русских ничего не значащим для них в практическом плане титулом преемника Византии, и наши чаяния, угаданные ими.

Не имперский дух, а «железный занавес», категоричное неприятие всего иностранного без разбора, хорошо оно или плохо, закостенелость во всем, особенно во внешних формах, которым отдавалось явное предпочтение перед нравственным чувством, демонстрировал тот век Русской истории[909].

Следующая характеристика едва ли может вызвать светлые мысли: «В русском обществе уживались рядом крайне развитая внешняя набожность и нравственная распущенность; религиознонравственное состояние его было как бы фарисейское, раздвоенное: внутри была всевозможная порча, а снаружи – удивлявшее иностранцев благочестие»[910].