Цирцея

– Вижу, царь щедр, как всегда, – добавил он, а затем указал на два огромных ящика, уже стоявших на палубе. – Помню, что ты не любишь сидеть без дела. Это я изготовил сам.

– Благодарю. Ты делаешь мне честь.

– Нет. Я-то знаю, чем мы тебе обязаны. Чем я обязан.

В горле жгло, однако я чувствовала, что за нами наблюдают. И не хотела, чтобы Дедалу потом было еще хуже.

– Попрощаешься за меня с Ариадной?

– Попрощаюсь.

Я взошла на корабль и подняла руку. Он поднял тоже. Я не тешила себя ложными надеждами. Я была богиней, он – смертным и оба мы – пленниками. Но я впечатала лицо Дедала в память, как клеймо впечатывают в воск, и могла забрать его с собой.

Я не открывала ящики, пока мы не скрылись из виду. А так хотела – чтобы поблагодарить его как следует. В одном оказалась некрашеная шерсть, лен и пряжа всяких разновидностей. В другом – ткацкий станок, прекраснее которого я не видывала, – из полированного кедра.

Он сохранился до сих пор. Стоит в моем доме, у очага, и даже в поэмах упомянут. Что, пожалуй, и неудивительно – поэты любят симметрию: колдунья Цирцея одинаково искусно сплетает нити и заклятия, ткет чары и полотно. Кто я такая, чтоб портить легкий гекзаметр? Но если мои полотна чем и чудесны, то только благодаря станку и смертному, его изготовившему. Даже столетия спустя его сочленения крепки, и когда челнок скользит меж нитей основы, в воздухе распространяется аромат кедра.

После моего отъезда Дедал и в самом деле построил огромный комплекс запутанных ходов – Лабиринт, в стенах которого замкнулась ярость Минотавра. Один урожай собирали за другим, и в его извилистых коридорах костей было уже по щиколотку. Если прислушаться, говорили дворцовые слуги, можно услышать, как они хрустят, когда тварь ходит взад-вперед. А Дедал тем временем продолжал работать. Обмазал два деревянных каркаса пчелиным воском, обклеил собранными собственноручно перьями кормившихся на критском берегу больших морских птиц – длиннокрылых, размашистых, белых. Получилось две пары крыльев. Одни Дедал привязал к своим рукам, другие – к рукам сына. Они подошли к краю самой высокой скалы у берегов Кносса и прыгнули.

Морские воздушные потоки подхватили их, подняли вверх. Они полетели на восток, навстречу восходящему солнцу и Африке. Икар кричал от радости, ведь он к тому времени уже стал юношей и впервые почувствовал свободу. Отец смеялся, наблюдая, как Икар то кружит, то бросается камнем вниз. А тот поднимался все выше, ослепленный необъятностью неба, безудержным солнцем, нагревавшим его плечи. Икар не обращал внимания на предостерегающие крики отца. И не заметил, как воск начал таять. Перья упали, а следом упал и он, и его поглотили волны.

Я скорбела о смерти этого милого мальчика, но больше скорбела об упрямом Дедале, который полетел дальше, влача за собой безысходное горе. Рассказывал мне об этом, конечно, Гермес, протянув ноги к моему очагу и потягивая мое вино. Я закрыла глаза, чтобы отыскать тот отпечаток Дедалова лица, который сохранила. Я жалела тогда, что мы не зачали ребенка, он бы утешил Дедала. Но это была юная и глупая мысль: дети ведь не мешки с зерном, одного не заменишь на другого.

Дедал ненамного пережил сына. Тело его стало серым и немощным, и вся его сила обратилась в дым. Я не имела на него никаких прав и знала это. Но в одинокой жизни бывают редкие минуты, когда другая душа спускается к твоей, подобно звездам, раз в год задевающим землю. Таким созвездием стал для меня Дедал.

Глава двенадцатая

Мы возвращались на Ээю в обход Сциллы, длинным путем. Он занял одиннадцать дней. Чистый, яркий свод неба изгибался над нами. Я стояла, вперив взгляд в слепящие волны, в полыхающее белое солнце. Никто меня не беспокоил. Когда я проходила мимо, люди отводили глаза, а трос, которого я коснулась, выбросили в море. Я их не осуждала. Они жили в Кноссе и о колдовстве знали уже предостаточно.

После того как мы причалили к Ээе, они почтительно взяли ткацкий станок, понесли наверх, по тропинке через лес, поставили перед моим очагом. Привели восемь овец. Я предложила им еду и вино, но они, разумеется, отказались. Поспешили обратно к кораблю и налегли на весла, стремясь поскорее исчезнуть за горизонтом. Я смотрела им вслед, пока они не померкли, словно задутое пламя.

Львица сверкнула на меня глазами с порога. Хлестнула хвостом, будто говоря: лучше бы на этом все и закончилось.

– Закончится, скорее всего, – сказала я.

После просторных, залитых солнцем кносских павильонов дом мой казался уютной норой. Я ходила по опрятным комнатам, ощущая покой и слушая тишину да шорох только моих шагов. Я касалась всякой поверхности, каждого сундука, каждой чаши. Все здесь было таким, как прежде. Таким, как будет всегда.

Я вышла в сад. Выполола сорняки, что росли там все время, и посадила травы, собранные на Дикте. Они казались чуждыми здесь, вдали от родных, залитых луной низин, теснясь среди моих ярких, глянцевых клумб. Их гудение будто притихло, цвета поблекли. Я не подумала, что после пересадки они могут утратить силу.