Цирцея

– Сказал. Но я осторожен – есть у меня такая странность, и справиться с ней трудно. А бог-шутник, хоть я ему за многое признателен, благонадежностью не славится. Помочь тебе превратить меня в свинью – шуточка вполне в его духе.

– Ты всегда такой подозрительный?

– Что тут скажешь? – Он выставил вперед ладони. – Этот мир – скверное место. И нам приходится в нем жить.

– Ты Одиссей, я полагаю. Кровь от крови того самого шутника.

Моя сверхъестественная осведомленность его не удивила. Этот человек привык иметь дело с богами.

– А ты богиня Цирцея, дочь солнца.

Мое имя оказалось в его устах. И от этого во мне зажглось чувство, острое, страстное. Он и впрямь был подобен океанической волне. Оглянешься, а берегов уже не видно.

– Большинство людей не знают, кто я такая.

– Большинство людей глупцы, насколько мне известно. Признаюсь, ты едва не заставила меня себя выдать. Твой отец – пастух?

Он улыбался, призывая рассмеяться и меня, будто мы – напроказившие дети.

– Ты царь? Правитель?

– Царевич.

– Что ж, царевич Одиссей, мы зашли в тупик. У тебя – моли, а у меня – твои люди. Причинить тебе вред я не могу, но, если ты нападешь на меня, самими собой они уже не станут.

– Этого я и боялся. И разумеется, отец твой Гелиос мстит рьяно. Не хотел бы я, пожалуй что, увидеть его в гневе.

Гелиос в жизни за меня не заступился бы, но сообщать об этом Одиссею я не стала.

– Ты ведь понимаешь, твои люди обобрали бы меня дочиста.

– Уж прости. Они молоды и глупы, а я был к ним чересчур снисходителен.

Не в первый раз он за это извинялся. Взгляд мой задержался на нем, охватил его. Одиссей слегка напоминал Дедала – такой же умный и невозмутимый. Но я чувствовала, что за его спокойствием скрывается неистовство, Дедалу несвойственное. И хотела, чтобы оно проявилось.

– Может быть, мы поступим иначе.

Он по-прежнему держался за рукоять меча, но говорил так, будто мы решаем, чем пообедать.

– Что предлагаешь?

– Знаешь, Гермес рассказал однажды пророчество о тебе.

– Да? И какое же?

– Что тебе суждено явиться в мой дом.

– И?..

– И всё.

Он приподнял бровь:

– В жизни не слышал пророчества скучнее, уж извини.

Я рассмеялась. Чувствовала, что балансирую, как ястреб на краю скалы. Когти еще цепляются за камень, а душа уже воспарила.

– Предлагаю перемирие. Проверку в некотором смысле.

– В каком смысле проверку?

Он слегка подался вперед. После это движение станет мне хорошо знакомо. Всего даже он не мог утаить. Он спешил принять любой вызов. От него пахло трудами и морем. Он знал историй на десять лет. Я ощущала голод и нетерпение, словно проснувшийся весной медведь.

– Я слышала, многие обретают доверие в любви.

Вспышки удивления он не сумел сразу скрыть, и мне это ох как понравилось.

– Госпожа моя, лишь глупец откажется от такой чести. Но, по правде говоря, и согласится, пожалуй, лишь глупец. Я смертный. Стоит мне отложить моли, чтобы лечь с тобой в постель, и ты тут же меня заколдуешь. – Он помедлил. – Если, конечно, прежде не поклянешься рекою мертвых, что не причинишь мне зла.

Клятву Стиксом сам Зевс не нарушил бы.

– А ты осмотрителен, – заметила я.

– В этом мы, кажется, схожи.

Нет. Я вовсе не была осмотрительна. Напротив, безрассудна, опрометчива. Я понимала: он тоже кинжал. Иной, но все-таки кинжал. Ну и что. Пусть меня ударит клинок. Есть вещи, за которые стоит пролить кровь.

– Я поклянусь.

Глава шестнадцатая

Позже, много позже, я услышала песнь, что сложили о нашей встрече. Мальчишка исполнял ее неумело, не попадая в ноты чаще, чем наоборот, но мелодичность стиха проступала даже сквозь эту фальшь. Собственное изображение меня не удивило: надменная колдунья, которая, не в силах противостоять герою с мечом, падает на колени и молит о пощаде. Поэты, по-моему, только и пишут, что об униженных женщинах. Будто если мы не плачем и не ползаем в ногах, то и рассказывать не о чем.

Мы лежали рядом на моей широкой золотой кровати. Мне хотелось увидеть его разомлевшим от наслаждения, страстным, открытым. Открытым он не стал, но остальное я увидела. Кое-какое доверие мы и впрямь обрели.

– На самом деле я не из Аргоса, – признался он. Отсветы пламени из очага трепетали вокруг нас, отбрасывавших на простыни длинные тени. – Мой остров Итака. Для коров он чересчур каменист. Мы коз растим да оливки.

– А война? Тоже вымысел?

– Война – правда.

Не было ему покоя. Вид такой, словно он готовится отразить удар копья из темноты. Но усталость уже проступала, как прибрежные камни в отлив. По правилам гостеприимства расспрашивать его мне следовало, лишь дав подкрепиться и отдохнуть, но мы все эти церемонии опустили.

– Ты сказал, путь был трудным.

– Из Трои я отплыл с двенадцатью кораблями. – Лицо его в желтом свете напоминало старый щит, избитый, изборожденный. – А остались только мы.

Невольно я поразилась. Они потеряли одиннадцать кораблей, а значит, больше пятисот человек.

– Как постигло вас такое несчастье?