Цирцея

Голод их притуплялся. Они уже осматривались по сторонам. И мраморные полы примечали, и блюда, и изысканную ткань моих одежд. Они ухмылялись. Если я это не боюсь выставлять напоказ, можно себе представить, что спрятано в задних комнатах.

– Хозяйка, – говорил, бывало, вожак, – неужели ты, такая красавица, живешь совсем одна?

– О да, – отвечала я. – Одна-одинешенька.

Он улыбался. Не мог удержаться. Видно было, он ничуть не опасается. Да и с чего бы? Он уже приметил: ни мужской одежды нет на крючке у двери, ни охотничьего лука, ни пастушьего посоха. Никаких признаков братьев, отцов или сыновей, а значит, возмездия не последует. Если б кто-нибудь мной дорожил, не позволил бы жить одной.

– Сожалею, – говорил вожак.

Скрежетала скамья, он поднимался. Остальные смотрели на нас горящими глазами. Ждали: вот сейчас я оцепенею, вздрогну, взмолюсь.

Это мне нравилось больше всего – видеть, как они хмурят брови, силясь понять, почему я не боюсь. Я ощущала свои травы внутри их тел словно ниточки, за которые остается только дернуть. Я смаковала их замешательство и пробуждающийся страх. А потом дергала за ниточки.

Их спины выгибались, да так, что они падали на четвереньки, лица раздувались, как у утопленников. Они корчились, опрокидывая скамьи, заливая вином пол. Голоса ломались, крики переходили в визг. Это больно, не сомневаюсь.

Вожака я оставляла напоследок, чтобы он видел все. Он ежился, прижимался к стене. Прошу. Пощади, пощади, пощади.

Нет, отвечала я. Нет уж.

Когда все было кончено, оставалось только отправить их в загон. Я поднимала свой ясеневый посох, и они пускались бежать. Ворота закрывались за ними, они жались к столбам, последние человеческие слезы еще блестели в поросячьих глазках.

Нимфы мои не говорили ни слова, хоть, думаю, иногда подсматривали в щелку.

– Госпожа Цирцея, еще корабль. Нам уйти в свою комнату?

– Будьте любезны. Но прежде достаньте мне вино.

Сделав одно дело, я бралась за следующее – ткала, работала, задавала корм свиньям, ходила по острову из конца в конец. Спину держала прямо, будто несла в руках большую чашу, наполненную до краев. Я шла, а темная жидкость колыхалась, готовая вот-вот пролиться, но не проливалась. И только остановившись, улегшись, я чувствовала, что она начинает сочиться.

Мы, нимфы, звались невестами, да только все видели в нас иное. Бесконечное угощение, выставленное на стол, прекрасное и вечно обновляемое. Которое бегать, конечно, не умело совсем.

Загородка моего свинарника расселась – уж очень давно служила. Прутья выгибались, бывало, и какой-нибудь хряк сбегал. Чаще всего он бросался со скалы. На радость морским птицам, которые, кажется, через полмира летели, чтобы попировать на жирных останках. Я стояла и смотрела, как они отдирают сало, жилы. Розовый лоскуток хвоста болтался у одной в клюве словно червяк. Я думала: будь это человек, пожалела бы я его? Но это был не человек.

Когда на обратном пути я шла мимо свинарника, друзья его смотрели на меня умоляюще. Стонали, визжали и утыкались рылами в землю. Мы сожалеем, мы сожалеем.

Вы сожалеете, что попались, говорила я. Сожалеете, что думали, я слабая, но ошиблись.

Я ложилась в постель, львы клали головы мне на живот. Я спихивала их. Вставала и снова куда-то шла.

* * *

Почему свиньи, спросил он однажды. Мы сидели у очага в своих любимых креслах. Ему нравилось покрытое воловьей кожей, резное, с серебряной инкрустацией. Иногда, задумавшись, он поглаживал большим пальцем завитки.

– А почему нет? – ответила я.

Он слегка улыбнулся:

– Я всерьез спрашиваю, хочу знать.

Конечно, он спрашивал всерьез. Набожностью он не отличался, но кое-что было для него поистине свято – стремление обнаружить тайное.

Ответы скрывались во мне. Лежали в глубине, как лежат, наливаясь, в земле прошлогодние луковицы. Их корни сплетались с теми мгновениями, что я провела, прижатая к стене, когда львов моих не было рядом, заклинание застряло в горле, а во дворе визжали свиньи.

Превратив очередных моряков, я наблюдала, как они возятся и визжат в свинарнике, падают друг на друга, одурев от ужаса. Им ненавистна была и эта новая, пышная плоть, и тонкие ножки с раздвоенным копытом, и раздутое брюхо, волочащееся в грязи. Их унизили, их низвели. Им так мучительно не хватало рук, этих придатков, которыми люди усмиряют окружающий мир.

Полно, говорила я им, все не так плохо. У свиней свои преимущества, цените их. Свинья проворна и скользка от грязи – поймать ее трудно. Она приземиста – сбить ее с ног нелегко. Свиньи не собаки, в любви не нуждаются. Свинья прекрасно проживет везде и на всем – на объедках, отбросах. Она кажется безмозглой, медлительной, и это усыпляет бдительность ее врагов, но свинья умна. Она запомнит твое лицо.

Но они меня не слушали. По правде говоря, свиньи из людей никудышные.

Тогда, сидя в кресле у очага, я подняла кубок и сказала:

– Иной раз и неведением нужно удовлетвориться.