Цивилизация рассказчиков: как истории становятся Историей

Люди моего поколения, жившие в 1960-х гг., воспринимали тот период как неожиданное начало совершенно новой эпохи. Ужасы Второй мировой войны стирались из памяти. Колонии отделялись от империй. Экономическое благосостояние росло. Любые проблемы казались разрешимыми. В этом контексте по всему миру сформировался новый специфический набор ценностей: все большое и могучее теряло престиж; все маленькое и дерзкое обретало привлекательность. Идея революции окрасилась в гламурные цвета. Многочисленные основанные на идентичности сообщества требовали прав и свободы. Радикальный индивидуализм был возведен в культ. Некоторые люди приветствовали этот сдвиг парадигмы, другие отказывались его принимать, но все сознавали: что-то происходит.

В Америке идея революции прочно вошла в парадигму 1960-х. В 1969 г. термин «революция Рейгана» мог восприниматься только как неудачная шутка. Но в 1979 г. для большинства американцев новый нарратив, предложенный Рейганом, вдруг обрел смысл. Даже те, кто сжигал свои призывные свидетельства и бюстгальтеры и называл полицейских свиньями, осознали, что Рейган описывает реальный мир, тогда как все эти патлатые пацифисты-шестидесятники, рассуждавшие о всеобщей любви, были не более чем оторванными от реальности детьми, живущими собственными фантазиями. Казалось, все американское общество вдруг «прозрело». Не всем пришлась по вкусу эта смена парадигмы, но никто не мог ее остановить. Люди, которые были частью прежнего мейнстрима и цеплялись за старую парадигму, стали маргиналами и аутсайдерами.

Есть и другие примеры. За десять лет до распада Советского Союза никто не предполагал, что коммунистическая идеология может просто взять и исчезнуть. И вдруг это произошло. Почему? Потому что нарратив КПСС перестал соответствовать реальности. Вместо процветающего коммунизма люди видели пустые полки в магазинах, они жили в серых неприглядных домах, страдали от удушающей бюрократии и тотального контроля. Многие вдруг осознали, что пролетарский рай Маркса и Ленина подобен новому платью короля: это всего лишь иллюзия. Советская империя развалилась, и то, что казалось могучей военной и индустриальной мировой державой, исчезло в одночасье, как лопнувший мыльный пузырь. Это случилось так быстро лишь по той причине, что коммунизм никогда не был реальностью. Он существовал благодаря тому, что многие люди вели себя так, будто он реален: поддерживали его, боролись с ним, строили его или пытались разрушить. Вера – это всё.

В Иране в 1950–1960-х гг. существовало множество движений сопротивления диктаторскому режиму шаха Резы Пехлеви, посаженного на трон западными державами. Партии левых и модернистов мечтали свергнуть его и вернуть Иран на демократический путь. Даже в 1975 г. вряд ли кто-то мог предположить, что через пять лет во главе государства встанет фундаменталист-клерикал в черной мантии с глазами ворона и миллионы иранцев будут кричать ему: «Наш герой!» Такие сдвиги парадигмы хотя и происходят довольно внезапно, концептуально вызревают долго и исподволь: с одной стороны, существующее созвездие идей теряет свою связность; с другой стороны, в культурной среде начинает циркулировать все больше идей, готовых стать частями новой парадигмы. Как только набирается некая критическая масса, все эти отдельные фрагменты вдруг складываются в картину мира.

Новый нарратив способен сплотить рассогласованное скопище людей в единое гармоничное целое. Но, к сожалению, так бывает не всегда. Иногда он возникает в рамках ограниченной сети связей и объединяет горстку избранных в противостоянии с неким «другим». Такого рода нарратив служит лекарством от экзистенциальной тревоги, вызванной кажущейся бессмысленностью мира, дарует людям цель внутри социального пузыря. Но гармония, проистекающая из такой солидарности, слишком часто ведет к жестокости и ужасам. История знает много подобных примеров, и нет никаких оснований надеяться, что будущее не пополнит этот печальный список.

Сегодня все говорит о том, что мы переживаем один из периодов краха старых парадигм. Рассогласованность усиливается; прежние нарративы теряют силу; разобщенные голоса пытаются предложить вместо них новые (или видоизмененные версии старых). Если в ближайшее время кто-нибудь не придумает что-то по-настоящему хорошее и убедительное, что сплотит вокруг себя многих, нас может ожидать катастрофа. Эта угроза тем более велика, что «мы» сегодня – не некая отдельная группа людей, а единый, тесно переплетенный человеческий клубок, в который превратился мир в эпоху глобализации.

С другой стороны, опасность всегда кажется наиболее острой «здесь и сейчас». Лично я не припомню времен, когда бы человечество не напоминало узника, прикованного наручниками к потерявшему управление поезду, который без тормозов мчится к краю пропасти. Да, сегодня мы изолированы друг от друга, живем в непересекающихся социальных пузырях, зацикливаемся на разногласиях и не способны договориться о едином плане действий, но это вовсе не говорит о том, что в будущем мы не можем измениться.