Цвет полевой

У Катерины Иванны, например, плюс к расстройству мозгового кровообращения был еще пьяница муж и гулящая дочь. И Мария Иванна говорила своему сыну:

— Ну ты подумай, неужто этой мерзавке трудно к матери лишний раз придти, ведь та в нее столько сил вложила.

Однажды Мария Иванна даже пыталась дать рекомендации дежурному врачу, какие лекарства идут Катерине Иванне на пользу, а какие нет. Но тот грубо оборвал Марию Иванну, так что той пришлось замолчать и признать поражение… Да не совсем. Уходя из палаты, уже открыв дверь, дежурный сказал, чтобы закрепить победу, что ОН здесь врач и ему виднее, какие надо назначать лекарства. И вот здесь-то Мария Иванна, лежавшая на спине, и сказала достаточно громко и совершенно спокойно, что это, мол, конечно верно, только доктор сюда первый раз зашел, и неизвестно, кода еще зайдет, а они здесь все время вместе лежат и все друг про друга знают. Так что, когда дверь за врачом закрылась, то неясно было еще на чьей стороне победа, и уж сопалатницы-то, безусловно, считали, что победила Мария Иванна.

Но время, повторяем, шло, и день выписки приближался.

Забирать Марию Иванну из больницы приехал сын вместе с невесткой и Милкой. Прощание с сопалатницами было сердечным и трогательным.

— Какой человек! — говорили они сыну — Не представляем, как мы тут без нее будем.

Мария Иванна дала каждой из них наставление, проинструктировала Катерину Иванну, как вести себя с гулящей дочкой, пообещала заходить-проведывать и отбыла, сопутствуемая грустными взглядами и вздохами.

* * *

И вот снова Московские улицы, от которых Мария Иванна уже успела отвыкнуть, снова заторы у светофоров…"да что же этот милиционер заснул что ли, почему не дают зеленый?"…снова ремонтные работы посередине проезжей части, снова ВДНХ, Проспект Мира… При выезде на Садовое кольцо какой-то Мерседес так грубо подрезал Жигули, что сыну пришлось резко затормозить, чтобы не врезаться в него.

— Какая сволочь! — воскликнула Мария Иванна, и все, ехавшие в машине, поняли — она поправилась окончательно.

Незабвенные восьмидесятые

Итак, мою характеристику во Францию утвердили. Произошло это так. В райком было велено явиться к четырем часам в сопровождении секретаря парторганизации, коим у нас является полная рыжеволосая дама Антонина Михайловна — существо бестолковое, суетливое, но вполне добродушное. Поначалу, когда я сообщил ей о предстоящем, она заволновалась, сказала, что в этот день никак не может, поскольку ей надо готовиться к собранию, писать протокол, делать еще что-то, и только, получив заверение, что я отвезу ее туда на машине, поохав, согласилась, выговорив, что обратно до метро я ее тоже довезу. "Ну, а если все пройдет благополучно — в чем я почти не сомневаюсь — то и до дома". На том и сговорились.

Прибыв в райком без десяти четыре, мы обнаружили, что на первом этаже, в узеньком коридорчике, этаком предбанничке, перед обитой дерматином дверью собралось уже человек пятнадцать, каждый со своей «мамушкой» (или "папушкой"). Обстановка нервозная, как в школе перед экзаменом. Многие с книжечками, блокнотиками — листают, зубрят, ахают. Только и слышно: "А кто в Италии генеральный секретарь?" — "Вы читали сегодняшнюю "Правду"?" — "Что там в Марокко?" — "Да про это не спросят". — "А про что?"

Господи, думаю, до чего же дошло, во что же людей превратили! Что это — дети малые или братья меньшие, может, ошейник отстегнут и побегать позволят? Сколько же это продолжаться будет. И ведь самое-то страшное, что смирились все, принимают эту фантасмагорию, как должное: где привяжут, там и стоим. И я смирился, и я пытаюсь вспомнить, кто во Франции самый главный-то?

Напомнило мне это, как в студенческие годы еду я в троллейбусе на экзамен — то ли по истории, то ли еще по чему-то такому; и едет со мной девочка из нашей группы, круглая отличница и жуткая неврастеничка. А дело было весной незабываемого 1953 года. И она мне говорит: "Слушай, Кирилл, у товарища Сталина в первые дни болезни какая температура была? А пульс какой?" — "Не знаю, — говорю, — а разве это могут спросить?" — "Все могут спросить!" А у лучшего друга советских студентов волею Всевышнего в те дни было уже чейнстокское дыхание. Так, по крайней мере, нам сообщили.

— Слушайте, — говорю, — Антонина Михайловна, мы тут по списку седьмые, давайте сходим в буфет перекусим что-нибудь.

— Как бы не пропустить, — говорит, — давайте подождем, пока начнется.

— Ну, давайте подождем.

В это время начали появляться члены комиссии: шествуют не спеша, тоже, видимо, из буфета, между собой переговариваются. Люди, в основном, пожилые, так скажем, бухгалтерского вида. Прошли и дверь за собой закрыли. Потом еще какой-то более молодой товарищ появился, и, когда за ним закрылась дверь, по коридорчику шепоток пронесся, и многие переглянулись многозначительно. После этого вскоре дверь приоткрылась, и первого абитуриента попросили зайти.