Цвет полевой

Тут мы с Антониной Михайловной отправились в буфет, где провели следующие полчаса (в очереди, разумеется). Когда уже подходили, я у нее спрашиваю: "Антонина Михайловна, а сколько во Франции партий?" Она руками замахала: "Ой, вы мне такие вопросы не задавайте, я никогда этого запомнить не могу. Вы, Кирилл, ведь все сами знаете, вы уж не в первый раз эту комиссию-то проходите". — "Да, — говорю, — комиссию не в первый раз, только толку-то — чуть". — "Нет, нет, — говорит, — я почему-то уверена, что в этот раз вас обязательно пустят, сейчас все-таки намного легче стало. А потом, вы знаете, я слышала, — это уж шепотом, почти мне в ухо, — что скоро эти комиссии вообще отменят. Будет партбюро по месту работы характеристику утверждать, и все". — "Ну, дай-то бог, — говорю, — посмотрим, вам с колбасой или с сыром?"

Действительно, комиссию эту я проходил и раньше. И не раз: и когда в Штаты приглашение получил, и когда в Лондон на стажировку оформлялся, и надо сказать, "на этом этапе" все проходило достаточно гладко: меня рекомендовали, но за десять дней до поездки я неизменно слышал одно и то же: "К сожалению, ваши документы не пришли". Какие документы? Куда не пришли? Откуда не пришли? Я уже не говорю о том, почему не пришли? Не пришли — и все тут. Дороги размыло.

Когда мы вернулись в предбанничек, то атмосфера там была уже довольно накаленная. Шел пятый номер. Это была, как я понял из разговоров, группа профсоюза текстильных работников, оформлявшаяся в поездку в Грецию, и состоявшая, в основном, из дам.

Напротив дерматиновой двери в истерике сидела и всхлипывала какая-то блондинка.

— Свиньи, — говорила она, — как им не стыдно такие вопросы задавать? Почему он со мной не живет? Почем я знаю, почему не живет. Жена у него другая, вот почему. Им-то какое дело!

Ее подруга, видимо, более удачливая, пыталась ее утешать:

— Ты, главное, не взвинчивай себя, не надо. Плевать на них. Ведь они же тебе не отказали. Поговори с секретарем парторганизации. Ну, хочешь, вместе сходим.

— Да ничего я не хочу. Пусть просят, не поеду никуда. Через такое унижение проходить.

— Ну, не ты одна, с Мариной вот еще хуже обошлись.

Немного поодаль стояла, видимо, та, о которой шла речь, — тоже не состоявшаяся гречанка, и выражение лица у нее такое мрачное и решительное, что было ясно — встреть она кого-нибудь из членов этой комиссии в темном переулке, а может, и не в темном переулке, а средь бела дня, прилюдно, и не кого-нибудь, а разом всю комиссию — несдобровать им. Несдобровать, не взирая на то, что делали они это не по злобе, ничего лично против нее не имея, и, как бывало во все времена, могли оправдаться и на людском и на страшном суде одной и той же неизбывной формулой: "мы выполняли приказ".

Я взглянул на Антонину Михайловну. Лицо ее выражало отрешенность и скорбь. Видимо, и ей была небезразлична эта человеческая комедия, и она думала, что если меня, чего доброго, не пустят, то тащиться ей домой на метро с двумя пересадками, в самый час пик… "За что, за что все это?"

Шестым номером шла группа каких-то деловых молодых людей.

Все они были с дипломатами, все оживленные, раскованные, ясно было, что за дерматиновой дверью у них проблем не будет, и они скрывались за ней как будто лишь для того, чтобы обменяться с комиссией приветствием или парой шуток, и выходя, продолжали вести друг с другом разговор, прерванный лишь на минуту. Когда кто-то из вновь прибывших спросил у одного из них, какие задают вопросы, то тот посмотрел на него так удивленно и ошалело, как смотрит человек, идущий с набитыми сумками из продуктового или овощного, когда его останавливают и спрашивают, нет ли у него лишнего билетика.

Последний молодой человек вышел из-за двери, и я понял, что час пробил.

Мы сунулись, но были остановлены строгим: "Подождите, вас пригласят". Еще несколько минут ожидания, затем дверь приоткрылась, из-за нее раздалось: "Следующие, пожалуйста", — и я оказался в комнате, где бывал и раньше, и увидел длинный стол, по обеим сторонам которого сидели те, кому было суждено решить, увижу я Елисейские поля или хватит с меня и Октябрьского поля.