Цвет полевой

Меня пригласили сесть у торца стола напротив председательствующего, лицо которого мне было знакомо. По своему виду этот человек мог вполне сойти за завуча в какой-нибудь третьеразрядной школе, настолько привыкшего наставлять, отчитывать и поучать ленивых оболтусов, которые, тем не менее, были все-таки его подопечными, что выражение брезгливой снисходительности почти не сходило с его лица. Я хорошо себе представляю, как, сняв очки и пытаясь придать голосу и виду своему выражение спокойной рассудительности, он "вынимал мозги" у гречанок. "Ну хорошо, вот вы рветесь в Грецию, хотите увидеть Афины… А что, у нас в стране вы уже все объездили, здесь вам уже смотреть нечего? Вот, например, на Байкале вы были? А в Бухаре?" Он надел очки и без всякого выражения стал зачитывать мою характеристику. Как только он кончил, заговорила Антонина Михайловна, которая очень волновалась и поглядывала в записочку: "… в Институте с такого-то года… ведет большую общественную работу… показал себя, как…" Я начал разглядывать лица сидевших за столом. Справа от меня — черненький молодой человек, которому явно все это "до лампочки"; рядом с ним — пожилой грузный мужчина, пиджак обильно украшен орденскими колодками, в лице его почудилась мне некая доброжелательность, и я решил, что когда настанет мой черед держать ответ, то обращаться буду именно к нему; далее — еще какой-то пожилой мужчина, разглядеть которого я не успел, так как воображение и внимание мое поглотил тот, кто сидел слева. Ведь это именно при его появлении в предбанничке пробежал уважительный шепоток, ведь это он среди всех присутствующих был власть имущим, а не книжником и представителем общественных организаций. Лик его не выражал ничего.

— Какие вопросы будут к товарищу? — промолвил председатель.

Возникла пауза.

— Значит, вы едете по научной линии, — произнес тот, которого я не успел разглядеть толком. — Ну, а в чем, собственно говоря, эта ваша научная работа состоять-то будет?

Таких бы вопросов побольше, подумал я и пустился в обстоятельное описание экспериментов, которые мы собирались поставить с французскими коллегами. Осветив первый раздел работы, я на секунду остановился, что было с моей стороны несомненной оплошностью, которой председательствующий не замедлил воспользоваться.

— Ну, хорошо, — сказал он, — с наукой понятно, но вот ваше общественное лицо нам как-то не вполне ясно. Вот товарищ, которая вас представляла, сказала, и в характеристике написано: "большая общественная работа". Но не понятно, какая именно, большая работа?

— Я — член редколлегии стенной газеты.

Председательствующий сделал удивленное лицо:

— И это — все? Это и есть большая общественная работа?

— Он у нас такие хорошие заметки пишет. У него литературные способности, — лепетала Антонина Михайловна.

— Да это-то на здоровье. Мы ничего против не имеем, только это не называется "большая общественная работа".

Председатель поднял глаза на остальных членов комиссии. Все согласно закивали: и тот, которому "до лампочки", и «доброжелатель», и тот, которого не разглядел… и только тот, что слева, не кивнул — ничто не переменилось ни в позе, ни в лице его. Так застывший на скале беркут не снисходит до того, чтобы вертеть головой, когда бесшумно появляется из-за уступа горный козел или с грохотом сходит с соседнего склона лавина. Все замечает он, ничто не ускользает от его внимания, зоркий и неподвижный, он ждет своего часа, своего мгновения.

— Он у нас еще разовые поручения выполняет. Вот, например, на прошлой неделе…

— Нет, это несерьезно, — безапелляционно сказал председатель.

Наступила отвратительная пауза. Я мысленно прощался с Парижем, как вдруг «доброжелатель», о котором я уже и думать забыл (о, маловерный!) бросил мне спасательный круг:

— Ну, я думаю, товарищ учтет наше пожелание усилить, так сказать, эту сторону дела.

— Конечно, конечно, — засуетился мой Вергилий, — обязательно, завтра же.

— Других замечаний нет? — спросил председатель, брезгливо поморщившись. — Рекомендуем.

Я думал, что он плюнет, но он этого не сделал. Через мгновенье мы были уже в предбанничке.

— Ну, видите, я же говорила, я же говорила, — щебетала Антонина Михайловна. — И вы молодец, Кирилл, очень хорошо осветили научную сторону. Я считаю, что это сыграло большую роль.

Да, думаю, сыграло это роль, как же.

— Ну, а насчет общественной работы, нам, действительно, надо будет подумать. Здесь они правы.

Ко мне подошла какая-то взволнованная девушка:

— Извините, что вас спрашивали?

И тут вдруг, стыдно сказать, я ощутил превосходство, превосходство над теми, кому было уже не суждено, к кому судьба повернулась спиной, кого оттолкнула безжалостно и несправедливо…

А так ли уж несправедливо? Может, и впрямь было за что? Меня же вот никто не оттолкнул, меня же рекомендовали. И в резонанс этому поднялось нечто совсем уж страшное: "Раз арестовали, значит, было за что. У нас просто так никого не арестовывают. Меня же вот…"