Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

В воздухе Афона разлита какая-то блаженно-бдящая забывчивость: счастливые часов не наблюдают, но и не спят. Монастырские архивы не исследованы и почти недоступны для посторонних. Обитатели Афона путаются в датах жизни местных подвижников и, по всему видно, не придают им значения. Сами монастыри смотрятся как цельные ансамбли, выстроенные в один присест и навсегда. Над источником Св. Афанасия выложена дата: 962, обозначающая не то год появления источника (по молитве святого), не то время сооружения купели. Никто не знает и не интересуется. Жития святых в «Афонском патерике» расположены, конечно, не в хронологическом порядке, а по годовому богослужебному циклу. (В ранних произведениях такого жанра принят, как известно, алфавитный порядок.) Застывшим, словно отлитым из металла и завершенным видится облик местных иноков, что и предписывает традиция. Патриарх пустынножительства св. Антоний «не памятовал о прошлом времени» (какое уж прошлое в пустыне!), а его тело после десятилетий уединенной жизни «сохранило свой прежний вид, ибо… ничто не могло вывести его из естественного состояния». Показательно и то, что посетители находили его «лежащим как мертвый»: аскеза мертвенного покоя есть апофеоз жизненности.

Истинный смысл этого живого

постоянства познаешь в монастырской службе. Они длится по четыре и более часов с замечательной монотонностью в неизменном полумраке церкви, усеянном пламенеющими пятнами свечей. Пейзаж в маленьком оконце недвижен; меняется – медленно и незначительно – только освещение: бледная заря, свинцовое небо днем, приглушенные краски сумерек. Этот мир за окном настолько далек и живописен, что кажется театральной декорацией. Настоящая жизнь – здесь, во внутреннем пространстве церкви. Борис Зайцев недаром назвал главным свойством афонской жизни ее особый, только в монастыре возможный ритм, наполняющий человеческую душу. «Вы как будто плывете в широкой реке, по течению. И чем дальше заплыли, тем больше сама река вас несет». В какой-то момент и само течение замирает, собирается в один непреходящий миг покоя. Вы начинаете жить этим бездонным покоем, и сознание, освободившееся от уз внешнего, может спокойно и свободно обратиться к своему истоку. Теперь вы живете наоборот

, в своеобразном противодвижении по отношению к земному миру, и становитесь причастным тому, что можно назвать реальным временем: одновременно пределу покоя и пределу движения, незыблемой бездне превращений. Покой, как и гармония, бездонен. В покое нам всегда обещан еще больший покой. Этот до предела плотный, насыщенный покой всегда готов взорваться бесчисленным сонмом образов. Он хранит в себе богатство мира.

Выходит, чем надежнее скрыта внутренность этого все-сущего мгновения, тем большее изобилие уготовлено внешнему миру. На Афоне смотреть нечего,

но это «нечего» восхищает взор сильнее всех прелестей мира. У пишущего об Афоне исчезает под пером сам предмет его описания, но именно это обстоятельство заставляет о нем писать. Здесь, на Афоне, действует особый инстинкт духа, который внушает: схорони – и все получишь, в святости могла могила. На этом незримом фокусе афонского уклада наросли и толстый покров преданий о старцах, и вся административная, хозяйственная и просто человеческая жизнь маленькой монашеской республики. В этой жизни бывают, конечно, и страсти, и претензии, и даже хитрости. Но даже мирские стороны афонской жизни ориентированы в противоположную от мира сторону, освещены неземным светом.

Афон, конечно, противостоит миру. Суждения его обитателей о мире резки, бескомпромиссны, по мирским понятиям, пожалуй, и скандальны. Афон нетерпим к греху. Но милостив к грешникам. Он связан с миром отношениями, скорее, взаимного упора, как контрфорс дает устойчивость крепостной стене, противостоя ей. Так огонь не существует без вещей, которых пожирает. И глубина падения мира на самом деле отмеряет высоту афонского подвига. Таким видится мне теперь смысл христианского понятия катехона – благой силы, удерживающей мир от адской бездны. Закрыться от мира Афон не может. Теперь проложены на нем автомобильные дороги (разрешены, правда, только джипы), в людных местах есть магазинчики и кафе, можно даже пользоваться Интернетом (по благословению настоятеля, конечно). Но что бы ни происходило на Афоне, вся деятельность на нем есть служение Богу, а не благоустройство земли. Хрестоматийный жест афонского подвижника: сжигать свою хижину, как только он начинал привыкать к ней, и переселяться на новое место: возвращать себе изначальную пустоту существования, которая обещает встречу. Пустынник не имеет обустроенной среды, он прямо предстоит двум сторонам запредельного: Богу и естеству. А в укладе общежитийных монастырей та же преемственность духа и природы приобретает более сложные и разнообразные формы. Одни монастыри уютно расположились в долинах, словно скрывая себя от постороннего взора, другие стоят на прибрежных скалах, как бы подхватывая и усиливая их порыв к небесам.