Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Как вестник превращений, даруемых путешествием, путешественность отличается особой двойственностью, свойственной акту превращения. Она не совпадает с путешествием, но и не существует вне него. Она не «здесь» и не «там», но в то же время и здесь, и там, ведь она пребывает в пределе всего. Она сродни виртуозному мастерству. Виртуоз дела свободен от ограничений, налагаемых материальными условиями практики, он как бы забывает и себя, и орудия, и материал своего труда, но как раз поэтому может сосредоточиться на глубине самого ритма, целостном алгоритме своей деятельности, превосходящем физические факторы. Его «забытье» одаривает необыкновенной ясностью духа. Для него поток времени сходится в одно мгновение, так что его сознание может «оставить всякое попечение» и искать безупречного соответствия цельности бытия, каковая, конечно, не может быть «объектом» или опорой мысли. В состоянии путешественности мысль способна только «летать» – и не желает ничего другого! В своих сокровенных странствиях мудрый волен находиться где угодно, не находясь нигде, обитать в бесчисленном сонме миров, ни с чем себя не отождествляя, резвиться как ребенок, не ведая границы между воображением и действительностью, легко переходя от сна к яви, от знания к незнанию и наоборот. Но он не просто ребенок, но и великий стратег, который умеет, скользя на грани видимых и невидимых миров, обнимать все оппозиции и поворачивать к своей (но и общей!) пользе колесо фортуны.

В этой перспективе метанойи, «самопревосхождения ума» событие встречи возвышается до вселенской со-бытийности, обретает силу нравственного воздействия. Путь духовного совершенствования, просветления сознания приобретает здесь характер само-настройки или, говоря по-китайски, «само-выправления» равнозначного утончению, одухотворению внутренней чувствительности. Таков, как мне видится, самый действенный и даже, может быть, единственно возможный способ связи единичности и всеобщности, актуальности мгновения и мирового всеединства.

Мудрый путешественник идет вперед… возвращаясь к началу всего. Он, согласно классическому изречению, «подобен слепцу без посоха», но, стоя на пороге всех явлений, видит несравненно дальше и яснее других. Череда его «возвращений к истоку», опыт «накопления без накопления» (Лао-цзы) запечатлеваются в глубине его сознания, исподволь задавая жизненные ритмы, закладывая мельчайшие, еще беспредметные семена памяти, воспоминания о незапамятном, из которых вырастает память индивидуальная, а та благодаря отбору ее наиболее заметных моментов в поле духовной совместности служит созданию репертуара сверхвременных и уже публичных типовых форм опыта, образующих арсенал культурной традиции.

Если превращение есть первичная реальность существования, то все образы мира, включая и наши само-образы, являются для нас превращенными

образами реальности или, проще говоря, ее подобием, мнимостью, следом, даже неизбежной иллюзией. В свете превращения все образы и формы ничего не выражают и не обозначают, а носят характер иносказания, намека, загадки, курьеза, эксцентризма творческого порыва, представляют непостижимую инаковость, предел понятого и понятного.

Главная тема азиатских цивилизаций и, соответственно, путешествий по Азии и есть встреча с инобытием всего – всегда иным и единым в своей инаковости, как подсказывает сама этимология слова «иное». Интуиция «родной чуждости», (ра)скрывающейся в глубинной преемственности природных форм и артефактов культуры, резонансе инаковости мира и человека-инока, всегда иного человека, как раз и определяет то, что можно назвать «большим стилем» всего евразийского региона.

Поистине, «место встречи», выявляемое путешествием, есть вместилище откровений жизни. Его нельзя представить себе, но оно навевает «иную жизнь и берег дальний» – сокровище сердечных упований. Оно – как родная инаковость, бездонный колодец времен и развертывается в душевной глубине эпосом самопознания. Наш визави в опыте встречи нам неведом, но мы точно знаем, что он есть и что он был в месте встречи прежде нас и мы застаем его там, ибо нельзя быть человеку без отца-матери, а в месте встречи неведомый всечеловек предвосхищает сам себя.