Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Храм Наньшаньсы чистенький, тихий, уютный, заросший магнолиями и пальмами. У ворот – оригинальные бонсаи с деревцами в виде изгибающихся драконов. В главном зале над статуей Гуаньинь надпись: «Чудесный облик, возвышенно-строго». Вполне традиционная фраза, но меня как током ударило. Облик здесь означает отражение, явление в рамках взаимной зависимости вещей, чистая сообщительность как предел всех сообщений. Это явление чудесное, ибо связывает, уравнивает вещи несопоставимые. Оно-то и есть самое ценное и величественное в мире. Азия не желает различать сущность и функцию, бытие и общение, стоимость полезную и меновую. Она верна бытийной глубине коммерции, для нее торговля и тайна бытия – вещи нераздельные. Отсюда, как мне кажется, и ее неподверженность западному нигилизму. При всей их приверженности коммерции китайцам совершенно чужд цинизм, что, подозреваю, стало одним из источников мифа о бездуховных азиатах, с энтузиазмом торгующих даже в храмах (без мысли о кощунстве!).

На обратном пути прохожу мимо двух христианских церквей: здесь, как всюду на юго-восточном побережье, много христиан. На воротах церкви большая красная звезда и надпись: «Зал церемонного поклонения», как называют в Китае воскресную литургию, а на Тайване – и воскресенье как день недели. Вот такое христианство дважды китаизированное: сначала конфуцианством, потом коммунизмом. А по соседству в «парке Сунь Ятсена» прямо напротив католического собора стоит обелиск, на трех сторонах которого написаны три девиза французской революции: свобода, равенство, всеобщая любовь (замена европейскому братству). На четвертой стороне обелиска к известной триаде добавлен еще один принцип и, конечно, в китайском духе: взаимопомощь.

Снова, как в горах Наньсицзяна, убеждаюсь в том, что в голове и тем более в жизни китайцев органично сходятся религиозный идеал, революционный пафос и горячка капиталистического потребительства; что для них сущность вещей реализуется в их обмене. Насколько прочен этот союз? Логикой его не оправдаешь. Он действует какими-то скрытыми, обходными путями. Он воспитывает внесубъективную идентичность встречи, скрещения, взаимного замещения; идентичность, так сказать, уравновешенного, центрированного

действия. На уровне идеологии его может и не быть. Правительство на Севере всегда считало «людей юго-востока» (и они себя) другой породой людей, даже «островными разбойниками» (чужой мир всегда кажется отделенным от «своего» мира, как остров отделен морем от континента). Интерес местных жителей к морю и заморским странам власти, конечно, грубо подавляли. Дошло до того, что в конце XVII в. вышел указ императора разрушить все жилища на морском побережье.

Но в экзистенциальном плане центрированность – очень глубокая, может быть, исходная точка опыта, внутреннее понятная всем. И единство китайцев очевидно и действенно на уровне культурных символов, «сердечной сообщительности», где ритуал прочно сросся с игрой, ведь то и другое имеет общую «обратную» логику: чем больше мы отделяем себя от представляемого персонажа, тем лучше исполняем свою роль, тем вернее утверждаем свою идентичность игрока. Эта логика связывает крепче идей.

Между прочим, тайваньцы и сегодня посещают Чжанчжоу для участия в молебнах, потому что здесь находятся их «материнские» храмы: отсюда были взяты благовония, которые курятся в их тайваньских кумирнях. Китайская культура распространяется как род: ползучим, но неудержимым рассеиванием. Акт в высшей степени естественный, ибо такова сущность времени.

Когда на старый город опускаются лиловые сумерки и все вокруг начинает отсвечивать нереальным, неземным светом, почти физически ощущаешь, что погружаешься в волшебный мрак метаморфозы, где все вещи «чудесным образом» откликаются друг другу, где все может быть всем. В этом сумраке сознания исполняются все желания, сбываются все сны. Китайцы опознают друг друга через опыт этого путешествия к истоку жизни, где существование и прозрение, род и школа, истинно сущее и разменное еще не разделены.

Земляные башни

За гостиницу в Чжанчжоу пришлось заплатить наличными. Совсем забыл, что в Китае почти нигде не принимают кредитных карточек иностранных банков, а Тайвань хоть и «провинция Китая», но в финансовых операциях все равно заграница. «Народной валюты» я машинально захватил с собой в обрез. Теперь придется экономить. Но разве, как тут напоминают на каждом углу, бережливость не главная ценность жителей Поднебесной?

На автобусную станцию иду пешком. По дороге съедаю тарелку моей любимой жареной лапши аж за восемь юаней. Перекидываюсь несколькими фразами с хозяевами и посетителями той забегаловки: как жизнь, что дома, кто где учится, кто чем болеет? Знаю, что китаец может обмануть и даже нагрубить (впрочем, иностранцу редко), но меня не покидает чувство безопасности и комфорта. Китаец, когда с ним говоришь на его языке, – самый любезный и радушный человек на свете, потому что он может показать свою вежливость.