Тучи идут на ветер

«Милая Настенка!

Я уехал, но все же я думаю о тебе. Твоя милая улыбка, твой образ жмут душу мою.

Но все же прошу тебя, смотри не держи ни с кем тесной связи.

Целую тебя крепко.

Кр. бригады Думенко».

Вырвал листок, протянул Мишке.

2

К полуночи подошли к Аксаю. Стужа загнала боевое охранение и секреты белых с ближних высоток и садов в крайние хаты. Под ружейные выстрелы ворвались в село. Выдавили метавшуюся по улицам конницу за речку.

Борис придержал Кочубея у знакомых ворот — недавней своей квартиры. Теперь здесь разместился штаб полковника Голубинцева. Выставив у речки заслон, тотчас повернул бригаду на юго-запад, клином вбиваясь в тыл пехотной дивизии — главной своей жертвы.

Осатанелые кони вырывались из крутящейся белой мглы, черной смертью висли над неглубокими окопчиками. Не успевал граненый русский штык делать длинный выпад, русская шашка сверху описывала дугу, смыкалась с высокой папахой или золотым погоном, залепленным волглым лопастым снегом.

Проложив черную кровавую дорогу в ощетинившейся штыками стенке, Борис вырвался к кургану. Кочубей, храпя, налетел на артиллерийскую упряжку. У барок суетились ездовые — запрягали. Возле трехдюймовки бегал офицер в дубленом полушубке, без папахи. Крутнулся на топот, вскинул руку с наганом…

Взвился Кочубей на дыбки, заплясал: рассекая воздух передними копытами, опустил их осторожно, чтобы ненароком не задеть офицера, припавшего на колено.

— Думенко?!

Клинок уже со свистом разрезал шелестящее полотнище метели. В сознании какая-то вспышка… От толчка, сдержавшего удар, заломило плечо. Наклонился с седла, впился взглядом в безглазое, скуластое лицо с черной дырой вместо рта…

— Поручик Ляхов я… Забыл?

Как же, поручик Ляхов… В Карпатах, в позапрошлом году, в одной батарее ломали. Знатный пушкарь на всю батарею был. Полный георгиевский кавалер.

— Встань.

Офицер, не убирая с темени нагана — защищал от сабли голову, — поднялся. Топчась начищенными сапогами со шпорами, отбросил в снег наган, показал пустые ладони.

Откуда-то из-за кургана вывернулся Мишка с двумя охранниками. Указал Борис ему клинком на пушку и ездовых, все еще державших руки кверху, повернулся к офицеру.

— Извини, Думенко, за папаху… Свою отдал бы, да потерял где-то в этой кутерьме…

Лапнул: в самом деле, папахи нету. Он не слыхал выстрела. Помнит зрительно, как вскинул тот руку… Заломило уши. Оглянулся туда-сюда: во-он темнеет под кустом.

Переняв его взгляд, офицер сходил за папахой. С виноватым видом протыкал пальцем. Дыра в самом заломе, возле алого верха. Протягивая, с кривой усмешкой выговорил:

— Вот память о себе оставил… О встрече.

Задрал воротник, сутулясь, втягивая припорошенную снегом голову в тепло, торопил:

— Руби уж… Чего раздумываешь?

— Не терпится, поручик? Погоди. Я другим тебя накажу. Из трехдюймовки по своим будешь палить…

Сошла усмешка со скуластого белобрысого лица поручика.

— Я, Думенко, может, помнишь… об солдата сроду рук не пачкал. А здесь — иные дела. Честь офицера, дворянина… Родину я защищал в Карпатах, а отвоевываю ее под Царицыном. Так что, прошу, уволь… Расстреляй.

Борис кивнул на наган, отброшенный им.

— Возьми. Я не помешаю…

Поручик ковырнул его носком сапога.

— Последняя оставалась… В своих трусов успел израсходовать барабан. А в тебя, вишь, промахнулся…

— Об солдат в самом деле ты, ваше благородие, не марался. Зато бил я, вахмистр… с твоего поощрения. Давнее дело, ладно. Давай об нынешнем. Подумай крепко. Я тоже на Аксае родину защищаю.

Подтолкнул Кочубея. Отъехав несколько шагов, обернулся:

— Ей-богу, Ляхов, подумай… Мне вот как нужны знающие артиллеристы.

Мишке сказал:

— Доглядай за этим офицером.

По пригорку вилюжится линия окопов. Кругом на белом темнеют трупы. Снег уже успел нападать сверху. На выпертых локтях, плечах, на задниках сапог — везде, где можно задержаться, повисал клочками ваты, кутал, будто хотел сохранить в стылых, оцепеневших телах капельные остатки тепла…

Бой уже смолк. Отовсюду конники сводили пленных. В затихшем как-то сразу ветре — скрип бричек, гортанные крики, ругань, понукание. Издали еще доносились одиночные выстрелы.

Едва не стоптал Борис жердястого нескладного казака в ватнике из шинели, подпоясанного ремнем с порожним брезентовым патронташем. Босиком… Лапы красные, как у гусака. На пятках — восковые застарелые мозоли…

— Эгей, станичник! Сапоги-то… прижаливаешь? Аль растерял по степи, а?

Из-под вислых бровей зло блеснул белок глаза.

Почуял неладное. Оглянулся. Поодаль, замыкая растянувшуюся цепочку пленных, конвоир. С передней луки свисали связанные в голенищах сапоги. Видать, не одна пара. В тороках, за спиной, болтался шерстью наружу полушубок.

Конвоир угадал комбрига: засмыкал повод, наезжая на задних, рубанул плетью — показывал службу.

Поманил. С потягом чесанул через плечо.

— С-сукин с-сын… Хамлюга! — сбил назад Кочубея. — Вернуть до последней нитки!