Тучи идут на ветер

Из балки выскочили политком и Ефремка Попов. Пи_; ташко, морщась, запускал руки под себя — горело все от непривычки, но по глазам видно: доволен.

— Ну, Думенко!.. Рассказать кому — не поверят. А ты чем недоволен?

Силком заставил себя Борис усмехнуться — не хотел сбивать пыл человеку. В диковинку ему.

Подскакал вестовой. Взмокревший конь тяжело поводил пахами. Немолодой усатый боец в австрийской шинели и заячьем треухе вынул из-за голенища бумажку.

Борис развернул: от Харченко. Пехота Шевкопляса, опрокинув под Гнилоаксайской правое крыло астраханских полков генерала Виноградова, входит на станцию. Благодарит и поздравляет за разгром левой группы. Велит сосредоточить бригаду в Аксае, чтобы отгородить пехоту от конницы Голубинцева. После росписи добавил: приеду, мол, ночевать.

Протянул записку политкому.

— Сводить бригаду будем в Аксай.

К заходу солнца разъяснилась картина боя. От пленных офицеров и из захваченных документов стало известно, что на их участке, юго-западнее хутора Гончарова, было до двух с половиной тысяч штыков. Убито и ранено восемьсот человек, взято в плен семьсот пятьдесят казаков, десять офицеров, три полевых трехдюймовых орудия, тысяча снарядов к ним, обоз и несколько тысяч патронов. В целости сохранились телефонные аппараты и кабели…

Уходя к себе, комбриг приказал Попову подготовить к утру приказ о сегодняшнем бое.

— Выдели особо о раздевании пленных.

Слово Харченко сдержал. Борис уже был в исподнем, когда он ввалился в курень. Не раздеваясь, потянулся к горячей печке.

— Спасибо, спасибо, конник… Лучшая стрелковая дивизия у Краснова на всем нашем участке. А главное!.. Доказал, на что способна красная конница. Ворошилову я уже передал по телеграфу…

Как ни приглашал его Борис к столу отвечерять, не помогло. Не соблазнился даже стаканом самогонки. Едва стащив сапоги, он завалился спать — намыкался за последние трое суток с высоким начальством…

Борис еще долго сидел один, мял голубенький клочок бумаги. На память знал десяток слов, написанных рукою Настенки. Перед самым налетом на Аксай доставил ординарец ее ответ на его вчерашнее послание с околицы Абганерова. Кается, что не вышла проводить, скучает, сохнет. Не скрыварт и страха за его жизнь… Но самые дорогие слова два последние: «Твоя Ася».

Глянув на скрюченного под одеялом командующего, задававшего храпака на всю горницу, написал:

«Ася!

Здравствуй, милая крошка!

Я здоров, занял Аксай, стою на старой квартире. Сегодня у меня ночует Харчонок.

Особенного нету ничего.

Ну, целую тебя, моя крошка, крепко и крепко.

Твой Борис».

Прошлепал босиком за печку. Постоял возле разбросавшегося на лавке Мишки. Спит, дьявол, сладко. На цыпочках вернулся в горницу, потушил лампу.

3

Завтракали до света. Для доброго аппетита хватили по граненому стакану.

Рдея в скулах, Борис признался:

— Николай Васильевич… Думаю жениться…

— Хо! Самогонку пить будем. Кто она? Девка, баба?

Борис потянулся к хлебнице. Выбрал горбушку. Откусил, с хрустом дробил крепкими зубами подпаленную житную корку. Хлебный дух, сдобренный запахом хмеля, кизячного дымка, забивал дыхание. Прожевал, ответил:

— Борисоглебская… Знаешь ты ее…

— Погоди, погоди… Не Настенка, случаем?

— Она.

— Ну вот! Все свихнулись! Окромя ее будто других и баб нету во всей Десятой. В том штабе все перегрызлись из-за нее, как кобели. Сладу нету.

— Осуждаешь?

— Боже упаси. Завидую! Посаженым отцом еще напрошусь.

— Не отпускают ее…

Отложив вилку, Харченко привалился на спинку стула. Стряхивая тылом ладони крошки с колен, с насмешкой спросил:

— А ты и не знаешь, что делать?

— Знаю.

Одеваясь, уже в прихожке, командующий посмеялся:

— Не всю ли бригаду думаешь двинуть на Абганерово, а?

Ветер на воле скаженный. Харченко ухватился за локоть комбрига. У ворот штаба, в затишке, Борис полюбопытствовал:

— Как же там… царицынским обошлось? У моих конников мозги в башках поразошлись. Добиваются все: что? А я и сам слухами пользуюсь.

— Боле всех досталось Климу. Отзывают и его, как Сталина.

— А тут, на Десятой?

— Худяков покамест…

Борис открыл калитку. Пропуская вперед себя гостя, негромко сказал, косясь на часового:

— А болтают… генерала какого-то посадили.

Обивая на крыльце с валенок снег, Харченко ответил:

— Егорова переставляют до нас… С Девятой. Он тоже как бы не в генеральском чине.

В штабе была уже одна живая бодрствующая душа.

— Хо, комиссар?! — угадал начдив.

Питашко, поспешно отсунув исписанные листы, разогнул спину.

— Вот поистине недремлющее око твое, — подковырнул Харченко комбрига, помня его давешнюю тревогу.

Борис не отозвался. Ткнулся через спинку стула к листам, над которыми только что потел политком. Выдернул нижний — начало, поднял к висячей лампе. Пробежав глазами, обратился к Питашко:

— Погоди… А сам приказ где?

— Приказ вчера еще готов был. А это разъяснение к нему, ко второму параграфу.

Прочитал и Харченко.