Тучи идут на ветер

Прислонившись к печке, Пелагея с грустью и завистью глядела на взъерошенного брата. Всем существом своим, нескладной девичьей жизнью она желала ему добра. Переняла его сердитый и в то же время растерянный взгляд, краснея, раздвинула блеклые губы:

— Чего уж, братушка…

Борис вышел из хаты. Дверью не хлопнул, не сорвал с гвоздя и ватник с шапкой. Бабка, обращаясь к богородице, размашисто перекрестилась:

— Пречистая дева Марея, свершилось…

Погремела жестяным корцом в деревянной кадке — в горле пересохло.

— И слава богу, все обернулось. Нонче же поедем в Платовку… А то заждались сваты.

— Зовут-то ее как? — спросила Пелагея.

— Махорой.

Вытерла ладонью дно опорожненного корца, накинула гнутой ручкой на кадку.

3

Крепко стиснул Борис женину руку. Остановился на паперти. После спертого, удушливого чада в церкви до коликов в боках набрал надворного воздуха. Толкнули в поясницу: двигай, мол. По сопению угадал Володьку Мансура. Ощущение тоски, одиночества, какое охватило было в церкви, пропало. Все тот же над ним неоглядный синий простор, степное солнце, и те же друзья. Они отделяли живой стенкой от напиравших хуторян. Значит, ничего не изменилось. Все по-прежнему…

Даром утешал себя. Изменилось. Половина мира с левой руки будто отгорожена от него занавеской. Боялся скосить глаз. Сложное чувство обуревало. Сам не знал, чего в нем больше — ненависти, равнодушия или жалости. И в то же время не терпелось сдернуть занавеску: что там?

От паперти тесно выставился люд. Весь хутор! Невидаль какая. Батюшка за сегодня третью пару обкручивает. Нетерпеливо поддергивая онемевшую руку жены, он напролом шел к церковным воротам. Не дожидаясь, пока это сделают другие, подсадил молодую в дроги, вскочил сам, толкнул парнишку-кучера в спину: погоняй! С места в карьер взяли застоявшиеся лошади, обряженные в ленты и бумажные цветы.

По хутору проскочили вихрем. У хаты тоже толпа. В отвернутых настежь воротцах — причуда; пылает костер от дурного глазу. Нужно взять огненный барьер, не опалив конского волоса. Кони осадили на всем скаку; дрожа, крутили запененными мордами, пятились, пригибая задранное дышло. Осмелевшая толпа, подступая, орала, прыгала; детвора кидала шапки, свистела…

Вырвал Борис у оробевшего кучера вожжи, поднялся на ноги в дрожках, разворачиваясь, жиганул и без того одуревших лошадей. Толпа сыпанула от воротец. Кони, перелетев огонь, встали как вкопанные. Из-под нарытников пузырилась коричневая пена. Борис спрыгнул наземь, за руку стащил жену. У порога совали укутанную рушником черную икону, обсыпали зерном и хмелем непокрытую голову. Оттеснил толстозадую бабу в красной кофте. Потом догадался: тещу…

Званых набилась полная горенка и комнатка. А еще больше осталось незваных во дворе, за плетнем, на улице. Липли к запотевшим стеклам подслеповатых оконцев — каждому хотелось взглянуть на молодую. Жених больно скаженный: на паперти, после венца, не дал разглядеть всю до тонкости, по хутору промчался, как угорелый, и тут, возле собственного двора, чертом попер на огонь, было людей не передавил. И вовсе ошалел у порога: выдернул свою кралю с дрожек, не задерживаясь у иконы — благословения, силком потащил в хату. Бабы судили на всю улицу:

— Кажуть, до богородицы и не приторкнулся.

— Молодяк ноне пошел… Мы, бывалыча…

— Бабоньки, бабоньки, а дурнуха-а! Молодая-то! Спасу нема. Ужли в своем хуторе хужее не подобрал, а?

— И не говори, кума…

— Та ты ж ны бачила, Стюрка. Зараз тильки при-бигла. А я впору…

— Заткнись, хохлуня корявая! «Прибигла, прибиг-ла». Да меня чуток кони не стоптали. Хворост в полымя подкидывала…

— Не ссорьтесь, бабоньки, девка как девка. Коса да две руки. И мы такие когда-то были…

Под Ампусовым тополем сгуртились хуторские девчата. На диво смирные; не шептались, не судили, но каждая считала себя обиженной: чем она хуже привозной? Так же нарядно выглядела бы в фате, так же покорно шла бы за мужем… Парень-то, Борька! Ей, хохлушке из Платовки, во сне не являлся такой. Катька, Верки Мартыновой двоюродная сестра, попробовала вызвать товарок на разговор:

— Спроть Филатовой Нюрки куда ей!

Ее никто не поддержал. От оконцев пошли первые сообщения:

— Расселись! Расселись!

— Дружка чой-то кажить!

Допоздна толклись любопытные возле думенковской хаты.

Как и днем в церкви, духа в родной хате. Уже самогонки, перебуровили

4

Борису не стало хватать воз-опорожнили не одну четверть в глиняных чашках закуску, спели немало песен; в комнатке, оттеснив к печке столы, плясуны отвоевали кусок земляного пола. Захлебывалась гармошка, дорожная пыль пучками вырывалась из-под каблуков; ее осаживали водой из корца. Топот, жаль, не тот, что на деревянных полах, не так забирает. Желающих выкинуть коленце много; стоят, обступив счастливцев, ждут своей очереди.