Тучи идут на ветер

Иван Кучеренко — в президиуме; Новиков уступил ему председательское место. Не спускал он глаз с выбритого раскрасневшегося затылка оратора. Знал Алексея Калмыкова: говорун, весь в словесных завитушках, не сразу уловишь, куда гнет. За Советы, ясно, за народную власть. Вчера крыл с этой же трибуны большевиков, идею Ленина о передаче власти Советам, не щадил и имя самого вождя. Нынче выпадов личных не делает, понимает, не та погода, но эсеровское прет из него. Яем-то, внешне, с затылка, он напомнил царицынского завзятого краснобая — меньшевика Полуяна. Наклонился к соседу, Алехину, шепнул:

— Черного кобеля не вымоешь добела.

Именно Алехин высказался за то, чтобы всю эсероменьшевистскую шайку вообще не пускать в зал. Новиков развел руками: нарушение, мол, демократии. Что ж, эта «демократия» еще покажет зубы, когда дойдет до главного — контрибуций. Вон как, едва не каждое слово подхватывают на ура; добрая половина выборщиков-де-легатов из станиц — крепкие казаки и мужики. Горло перегрызет — ступи непрошено к такому на баз.

Новиков, склонив тяжелую лысеющую голову, что-то быстро записывает. Хотел Иван толкнуть его — попроситься на трибуну. Ладно, успеется, баталия еще впереди. Пыхая отсыревшим табаком, взглядывался в кирпич-но. — бурые лица делегатов на ближних скамьях. Во, знакомец… Белобрысый, с рыжей вьющейся копной волос. Платовец ведь, Никифоров! Он тогда спас от пристава Горбачева — отвез на разъезд Ельмут. Подойти в перерыв, пожать хоть руку. Каменщиков не его, случаем, упоминал, касаясь партизанского отряда в Платовской? Взглядом спросил Алехина: кто, мол?

— Тимофей Никифоров, командир Платовского отряда. А справа — начальник штаба…

— Погоди! Так ведь то… Крутей Федор!

— Он.

Новиков строго свел седые брови — с какой стати развеселился председательствующий!

— Пиши, Дмитрий Мефодиевич, да покрепче закручивай… Калмыкова гладеньким словцом не возьмешь.

Платовцы сбились головами; понял, говорят о нем. С Федором Крутеем они дружки давние; тот носил еще форму реалиста, а он, Иван, парубком, стриженным овечьими ножницами, служил на побегушках у купца. В драке завязалась меж ними дружба. На пасху, под всенощную, тут на плацу. Реалисты схватились с казачатами из военно-ремесленного училища. В кашу угодил и он с уличными. После уже обмывали расквашенные носы у колодца. С того и пошло… Знал даже и Федькину ухажерку, беленькую, быстроглазую гимназистку из пансионата мадам Гребенниковой; Дмитрий Мефодиевич учил ее…

Не видались, поди, с лета 14-го. Перехватил его взгляд, — подмигнул: угадываешь, мол? Федор улыбнулся.

В том же ряду, среди платовских калмыков, сидит еще знакомец. Этот вовсе свой, воронежский, из Бирючей — дядьки Михайлы Буденного Семка. Младших, Емельяна, Дениса и Леньку, тех знает, помнит и самого старшего, Григория; с Семкой не довелось сойтись близко — с действительной тот дома не жил, пребывал на сверхсрочной. Заматерел, усищи унтеровские выкохал; от отца унаследовал, как и все братья, крепкие степные скулы да кряжистость. Вон какой сидит, от калмыков и не отличишь.

Мыкаясь по степям в поисках людской доли, он, Иван, некогда обрел приют в большой дружной семье Буденных. Дядько Михайла знавал его покойного отца. Из Платовской попал в Великокняжескую. Так и прижился…

Как и предполагал, Алексей Калмыков со своими подручными навалился на контрибуцию. Заигрывая с делегатами, умеючи вбивал клинья между имущими и безземельными, между казаками и иногородними. Умышленно называл состоятельных, сидевших в зале. Цель явная — вытеснить большевиков, захватить власть в новом Совете. По протестующему гулу, клонится к тому.

Резкая речь Кудинова распалила страсти. Казак, старой вахмистрской выделки, он совестил взбеленившихся станичников:

— Казаки! О чем голос? Большевики не зарются на наши земли… Её — ого! У помещиков да генералов. Всем хватит! По моим понятиям, каждый из тружеников получит ее ровно столько, сколько осилют его собственные руки. Повторяю, собственные. На батрачьи не надейтесь. Во, дулю с маком!

Для убедительности Кудинов показал черный кукиш. Сходил со сцены под хохот и яростные хлопки.

Вскочил Иван. На трибуну не выткнулся — не упустить горячий момент.

— Казаки и мужики! — поднял руку, успокаивая. — Красноречивее уже не скажешь, как то получилось у Петра Зотьевича. Октябрьская революция положила раз и навсегда конец эксплуатации, неравенству и насилию. А что, скажите на милость, проповедует господин хороший, эсер Калмыков? Песня старая его… Пел он ее еще прошлым летом, вот, на плацу. С ухмылкой слушали атаман с полицейским приставом Горбачевым… Ничего! Она их не только не тревожила — услаждала! Зато на голос большевиков у них была тюрьма, свинец… Три месяца, четверть года, как во всей России — Советская власть! А у нас?! Царские атаманы, жандармерия… Изгнали наконец. Силой оружия выкинули из станицы! А подпевалы их остались.

Калмыков, сидевший тут же в президиуме, за Новиковым, хлопнул об стол кулаком:

— Кучеренко, не разводите агитацию!

— Полюбуйтесь… Чей это голос? А жест?!

— Демагог вы!