Тучи идут на ветер

За столом, размалывая крепкими зубами сало с подсмоленной шкуркой, Борис дослушал неурядицу, случившуюся в Терновой балке, от самого Ефремки. Вскоре как разъехались на бугре, они с Мишкой натолкнулись на разъезд. Казаки шли крупной рысью по той стороне балки, правясь на юг, по всему, на Егорлык. Хотели крутнуть коней, но офицер на буланой лошади, не сбавляя хода, помахал рукой.

Переждав, покуда разъезд не укрылся в падине, они разделились: Мишка свернул в отножину, а Ефрем следовал по балке. Натолкнулся на верблюжий караван. Выяснилось: соседи, из Балабина, держат путь не куда-нибудь, а в имение помещика Королева, в краснопартизанский отряд к Думенко. Заплутались в степи. Кинулся Ефрем искать Мишку, послать его проводником, а того и след поземкой замело. Пришлось сопровождать самому…

Оставив опорожненную кружку, Борис обратился к балабинцам:

— Откуда слух поимели об имении? Всего ночь одна и прошла…

— У слуха крыла вострые, — улыбнулся Блинков, оглаживая стриженую голову.

Красносельский, отхлебывая заварной кипяток, пояснил:

— Метили они за Маныч. В Платовскую, к Никифорову, или на Сал, к мартыновцам. А братан твой, Ларион, встретился по дороге, сманул до нас. Не Ефрем, попали бы к гнилорыбовским юнкерам.

Борис исподволь присматривался к обоим. Предпочтение отдал драгуну: судя по сдержанным движениям крепких длинных рук, должно быть, рубака. «Поручу ему молодняк… А артиллеристу работу найдем после — отобьем пушку у беляков…» Поблагодарил за вечерю. Следом вышел и Красносельский.

— Душа чего-то побаливает, — сознался Борис.

— Хозяйство растет, забот прибывает. День-два — народ и вовсе посунет. В царской армии твой вахмистрский голос слыхала батарея, теперь потребуется сотням. Так что приучайся. А душа болит, это здорово. Болеешь за дело.

Возле дома Петр положил руку ему на плечо, слегка встряхнул.

— Отоспись.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Опрастывались тучи над Манычем, заваливая резкие складки степи искристо-синими сугробами. Видать, зима остатки выгребала из своих кладовых. За кои дни нынче с утра прорвалось солнце. Чистое и горячее, будто каравай из пшеничной муки-нолевки, вытащенный из печи. Захорохорились воробьи на крышах конюшен, зазвенела капель.

Борис, потягиваясь, щурился на яркий свет, пробивавшийся в прорехи пушистых облаков. Щеками ловил едва ощутимое покалывание мартовского солнца. По запахам от сугревных мест двора, по капели, по терпкой ломоте в костях почуял приближение весны. Мучительно потянуло домой — повидать Махору, взять на руки дочку. Ничего не стоит вскочить в седло — и напрямки, бездорожно…

Мишка вывел из конюшни Панораму. Ахнул. Высокая, светло-рыжая, лысая и белоногая. Стати степнячки налицо: легкая искроглазая головка, отлогий круп, косое длинное плечо, прямая спина с бугристой холкой. Перещупал бабки — искал изъян. Не сразу заметил, что у нее не все ноги белые.

— Где она утеряла чулок?

Мишка простовато успокоил:

— Мы свой ей наденем. Сорочка у меня исподняя, ненадеванная, оторву полу и обмотаю. Вся будет в чулках.

— За сорочку мать порты стащит… Гляди!

С утра Борис вольтижировал в ветляке — обучал молодь верховой езде. Прискакал Мишка, ворочая весенними глазами, выпалил:

— Товарищ командир, кобылу Чалый привел! Загляденье! Панорамой кличут.

Сообщение ординарца обрадовало: чего-чего, а лошадей Чалов знает. Предчувствие не обмануло…

Доглядел, как Мишка чистит кобылицу, строго сказал:

— За лошадью ухажуешь — не жердиной. Заруби себе на носу.

Скинул шинель. Засучив рукава, взял у него жгут. Мишка косо приглядывался к его рукам.

Не отрываясь от дела, Борис сказал:

— Бери себе Огонька. Ординарцу не положено в бою отставать от командира.

Обиду у парня как рукой сняло. Кинулся в конюшню, вывел игривого крепыша на низких негнущихся бабках, с вызвездиной. Пристроился рядом.

— Может, опробуем, Борис Макеич?

Железные створки ворот с ржавым скрипом развернулись, впуская верховых. Втащилась пароконная бричка, верхом набитая мешками, оклунками. За нею — толпа, пешая, пестро одетая, безоружная.

— Сидоряк! — вскрикнул сдавленно Мишка, сбивая на затылок треух.

Признали двоих — Сидоряка и Лариона. Третий, на серой лошади, из чужих. Застегивал Борис крючки на шинели, а пальцы не слушались. Вот оно — пополнение, предсказанное Красносельским. Сотни… За пять суток — другая колонна. Прошлой ночью Егор Гвоздецкий привел семьдесят девять человек! Жаль, мало винтовок и шашек. По всему, и у этих не густо с оружием…

Скалился Сидоряк. Ларион, по обыкновению, хмурился, дергал без дела повод. Чужак сидел в седле крепко. Шапка из белой цигейки надвинута на седые клочковатые брови. Лицо мясистое, битое оспой, как дробью. На брезентовой портупее — жандармская шашка.

— Принимай, Думенко, до кучи! Вся голь, ядрена в душу, зли, як кобели цепные. Воевать дюже хочем!

— Чем?

Рябой показал черные, как земля, руки.

— Это и у нас есть… А оружие?

— Тю! — удивился он. — Веди. Шапками закидаем! Борис крепко тряс чужаку руку. Про себя отметил его степную удаль, хотя годы уже немалые.

— Гришка Маслак, — назвался хохол. — Речь казать будешь?