Твоя капля крови

– Разделите со мной питье, князь. Вы ведь не будете столь невежливы, чтобы не принять угощение от своей цесарины?

Он почти ощутил в ее голосе тянущую силу Зова. Цесарина улыбнулась покровительственно – как улыбалась, должно быть, сиротам в приюте, названном ее именем.

Девушка появилась снова. На подносе в ее руках стоял единственный бокал. Стефан сам удивился, что узнал ее: девушка выглядела сытой, ухоженной, ничего общего с нищенкой, раскладывающей скудный улов на решетке.

Разве что слегка бледновата.

Стефан удержал ее.

– Где ребенок?

– Позвольте?

Кажется, она не слишком хорошо говорила по-остландски.

– Где твой… – Она слишком молода, чтоб тот мальчишка был ей сыном. – Твой брат?

Лицо ее просияло.

– Брат во дворце, господин.

– Верно, – кивнула Доната, – я устроила мальчика при кухне.

Девушка посмотрела на хозяйку с обожанием. Кажется, позволь ей – придет тереться об руку, выгибая спину. Если вдруг тебя забирают с улиц, из промерзшей грязи и пропахшей рыбой нищеты – в особняк, где тепло, дрова в камине не переводятся и не нужно больше волноваться за брата, – покажутся ли несколько капель крови непомерной ценой?

– Вы же помните это дурное суеверие – если я отопью из вашего бокала, то буду знать ваши мысли.

Стефан кивнул, не сводя глаз с алой, чуть пенящейся жидкости, согревшей бокал в его руках.

– Это суеверие пришло из Драгокраины. Если мы с вами, князь, выпьем одной крови, то не сможем лгать друг другу. А я не хочу лгать вам сегодня.

– Вы чем-то встревожены, ваше величество?

– Да, если вам угодно… встревожена. Более того – я боюсь. Вы ведь знаете, что это такое – бояться за свою семью.

– У меня нет детей, ваше величество.

– У вас есть брат.

– Мой брат погиб в крепости семь лет назад.

– Вот, – сказала она, – теперь вы понимаете, отчего я хочу выпить с вами? Я буду искренней с вами сегодня, князь, оттого, что у меня, кажется, не осталось выбора. Но и вашей лжи я не хочу, мы только потеряем время. Пейте первым. И скорей, иначе кровь опять свернется…

Он сделал всего несколько глотков. Вокруг все прояснилось, сделалось отмытым до блеска, до хруста – словно он вышел в сад утром после зимнего праздника, и все сияет, все ярко: прихваченные инеем ивы, синее ледяное небо и алое зимнее солнце. И в сердце замирал восторг и расплескивался от звука далеких колоколов.

С тем же восторгом Стефан рассматривал сейчас рубиновый огонек на груди Донаты, ее фигуру, так четко обрисовавшуюся в темноте; и сама темнота, хоть не рассеялась, больше не мешала взгляду. Стефан наконец ощутил себя радостно живым, поднявшимся на ноги после тяжелой болезни. Он был весь наполнен искрящейся, светящейся силой – и в толк не мог взять, почему минуту назад отказывался пить. Доната дотронулась до его руки своей – в кружевной черной перчатке, и ощущение было настолько пронизывающим, будто не руки эти кружева коснулись, а самого сердца. Он сидел и вбирал в себя прояснившуюся комнату вокруг, светящуюся белым косынку на голове служанки.

И белую повязку на ее запястье.

Через овладевшую им эйфорию стало пробиваться ощущение неправильности, еще слабое, скорее – намек на ощущение. Как в юности, когда им с Кордой случалось перепить и веселый хмельной задор уже портило предвосхищение завтрашнего утра.

– Вот так, – сказала Доната, забирая у него бокал, касаясь его края беспощадно алыми губами, атласными, без единой трещинки. Слизнула пятнышко крови, оставшееся в уголке губ. – Вот теперь вы узнаете, если я буду с вами неискренна. Можете задать мне вопрос, на который желаете правдивого ответа.

Стефан немного пришел в себя.

– Меня всегда удивляло, как же господарь Костервальдау просмотрел в собственном доме вампира.

– О, это просто, – рассмеялась она. – Он и не смотрел…

С самого детства Доната не боялась крови. Как-то одна из материных служанок порезала руку: все разохались, кто-то побежал за корпией, а Донатка замерла и глядела, завороженная, на алые, как праздничные ленты, ручейки. Так и стояла, пока не подбежала кормилица и не подхватила на руки:

– Донатка, дитя, не надо смотреть. Нехорошо. Скажут – юта…

Юта. Страшное крылатое чудовище, которое по ночам охотится на людей. Да разве она похожа? Глупости говорит нянька…

– Хорошо еще, – шепчет, – что никто не заметил.

Но Донату вообще редко замечали. Маленькая, бледная, хилая, всего богатства – от матери доставшиеся огромные глаза. Сестры были здоровые, румяные, боевые, вокруг них всегда было шумно, бойарские дочери воевали за то, кому позволят в храм сопровождать или ленту в волосы вплести. Воевали нешуточно, за недетскими фальшивыми улыбками прятались зависть и злость. Но сестрам и горя было мало, каждая при своем маленьком дворе заводила свои порядки. У Донаты такого двора не было: мала, а сестры редко звали в игру. Не со злости, из страха: упадет, простынет, заболеет. Не жилица, ползло шепотком по замку, больная совсем, белая, как юта.

Опять юта.