Твоя капля крови

Когда он смог наконец подняться, то ходил, едва передвигая ноги, по дому, абсолютно потерянный. Бродил из комнаты в комнату, избегая отцовского кабинета, касался бездумно старинных часов, пробегал пальцами по корешкам книг, что слуги так и не убрали в библиотеку. Юлия велела занавесить окна, мол, у раненого от света болят глаза. Стефан сам себе казался призраком в полутемных комнатах. Разве не рыдал, как пани Агнешка. Слез не было, даже когда его отвезли к семейному склепу.

Рудый следовал за ним тенью, стуча по паркету ослабшими лапами. Пес уже ничего не видел, но хозяина неотступно находил по запаху. Стефан столько всего хотел поведать отцу, столько спросить, и несказанное тяжело осело на душе. Он вспоминал последнее отцовское письмо и теперь уже не сомневался: напряжение, тогда почудившееся ему в строчках, было предвестием конца.

Старого князя Белту унесла скоротечная болезнь, так быстро, что никто и опомниться не успел. Он отправился объезжать свои владения и попал в ураган. Домой вернулся промокший до нитки и на следующий день слег. Пан Ольховский мог справиться с обычной лихорадкой. Но болезнь растравила старую рану, впилась в грудь – и без того истерзанную засевшей в ней пулей.

– Это случилось так быстро. – Юлия теребила нитку, вылезшую из манжеты. – Мы ничего не успели. Не успели даже подготовиться. Мне все время кажется, что он все еще не вернулся, я… я ведь не встретила его как следует.

Она помолчала и продолжила – с видимым усилием:

– Очевидно, с письмом вы разминулись. Раньше можно было договориться с льетенантом, чтоб вам послали молнию, но сейчас… Мы ждали до последнего, но вы ведь знаете Матушкины законы. И мы не были уверены, что в такое время цесарь отпустит вас от себя.

Юлия безотчетным жестом сжала его руку. Кажется, они здесь боялись, что он и вовсе не вернется.

В этом странном, уже не предгрозовом, но грозовом времени (Стефан вспоминал серебряную молнию, пробившую его сон) дом жил установленным порядком, который поддерживала Юлия. Будто из упрямства, наперекор тревоге и трауру, создавая по меньшей мере иллюзию спокойствия. Стефан в первые дни не выходил к ужину, пеняя на рану. Но когда он наконец спустился, ему пришлось занять место отца. Спинка старого дубового стула казалась ему неудобной, не по размеру высокой; еще чуть-чуть – и он начнет болтать ногами, не достающими до пола. Юлия сидела напротив – тонкий темный силуэт в проеме окна. Она то и дело наклонялась к пану Ольховскому, увещевая его съесть хоть что-нибудь. Но магик лишь поддевал вилкой лежащее в тарелке и налегал на рябиновку. Стефан тоже не радовал слуг, из всего поданного на стол съедая лишь мясо с кровью.

Только они трое и присутствовали на этих печальных трапезах, да еще пан Райнис с дочерью, которые в отсутствие гостей ужинали с хозяевами. Гости уже разъехались по домам, да и было их на скомканных похоронах немного.

Генерал Вуйнович приехать не смог – сидел у себя дома под домашним арестом. Княгиню Яворскую живущая недалеко племянница зазвала к себе после похорон: мол, гостить так близко и не заехать – скандал. Отказаться было бы неудобно, и Вдова поехала, но собиралась непременно возвратиться.

Ранение и горе настолько ослабили Стефана, что он почти перестал стесняться своего чувства. Всякий раз искал Юлию глазами и находил покой только в ее присутствии. Она жалела его и не оставляла одного надолго: приходила писать письма в библиотеку, где Стефан подолгу сидел в отцовском кресле; вечером шила или читала ему вслух в гостиной, пока не становилось неприлично поздно. Говорили они мало, горе стояло между ними, как непролитые слезы. Она подходила пожелать ему доброй ночи; Стефан целовал ей руки, не смея задержать их в своих ни на миг дольше положенного, и долго еще сидел в гостиной без света.

Так прошло несколько дней, пока как-то раз он не спустился в гостиную и не увидел ее в кресле у окна. Юлия сидела в какой-то совсем безжизненной позе, тонкая рука свесилась с подлокотника. Около кресла лежала корзинка с рукоделием, на коленях покоилась книга, но Юлия в нее не смотрела, глядела в одной ей известную даль. В ее позе почудилось Стефану полное опустошение, абсолютная усталость. Он опустился на колени у ее ног, застигнутый раскаянием. Взял ее руку в свою.

– Простите меня. Я непростительный эгоист. Вам и так пришлось справляться со всем одной, а я еще добавил забот.

Он стиснул холодные пальцы, подумав мельком – и с непрестанным удивлением, – что эта рука вытаскивала из него пулю.

Взгляд ее ожил.

– Что вы за моду завели – расхаживать по дому в таком состоянии. – Даже упрек у нее вышел бессильным. – Ну-ка, вставайте, я вас второй раз зашивать не стану…

– Что же делать, так и буду ходить с сердцем нараспашку…

– Если б только с сердцем… Ну осторожнее. – Она сама поднялась с кресла, поддерживая его.

– Все почти зажило, вы же знаете – на мне как на собаке… Если кому-то здесь нужен отдых, так это вам.