Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Случилось так, о царь благословенный, что, когда молодой человек сказал цирюльнику: «Ты решился свести меня с ума и заставить умереть от нетерпения!» — цирюльник ответил:

— Знай, однако, о господин мой, что я тот самый человек, который известен под именем эль-Самет[25]

, вследствие того что я отнюдь не отличаюсь болтливостью. И ты совсем несправедлив ко мне, считая меня болтуном, особенно если ты на минуту дашь себе труд сравнить меня с моими братьями. Ибо ты должен знать, что у меня есть шесть братьев, которые действительно могут быть названы болтунами; а чтобы познакомить тебя с ними, я назову их тебе по именам: старший зовется эль-Бакбук, или «тот, который, болтая, булькает горлом, как кувшин»; второй — эль-Гаддар, или «тот, который мычит, подобно верблюду»; третий — Бакбак, или «кудахтающий толстяк»; четвертый — эль-Куз эль-Асуани, или «небьющийся кувшин Асуана»; пятый — эль-Ашар, или «беременная верблюдица», или «большой котел»; шестой — Шакалик, или «треснутый горшок». А седьмой — эль-Самет, или «молчаливый». Этот Молчаливый и есть я, слуга твой!

Выслушав все эти быстро льющиеся речи цирюльника, я почувствовал, что от нетерпения у меня воспаляется и уже готов лопнуть желчный пузырь мой, и я закричал, обращаясь к одному из молодых слуг моих:

— Дай скорее четверть динария этому человеку и заставь его убраться как можно дальше от меня во имя Аллаха! Ибо я решительно отказываюсь брить себе голову!

Услышав это приказание, цирюльник сказал:

— О господин мой! Какие жестокие слова я только что слышал! Ради Аллаха! Знай, что я готов служить тебе без всякого вознаграждения; я непременно должен служить тебе, ибо это есть долг мой — быть всецело к твоим услугам и исполнять все твои желания. И я счел бы себя навеки обесчещенным, если бы принял от тебя то, что ты великодушно захотел дать мне. Ибо если ты не имеешь понятия о моих достоинствах, то я, напротив, высоко ценю твои достоинства и вполне уверен, что ты достойный сын своего покойного отца (да смилуется над ним Аллах!), ибо отец твой был как бы заимодавцем моим — столько благодеяний оказал он мне; это был человек, исполненный великодушия и всяческого величия, и он весьма уважал меня — настолько, что однажды он послал за мной; а было это в такой благословенный день, как сегодня. И когда я пришел к нему, я нашел его окруженным многочисленными посетителями; и он немедленно оставил их всех, встал и пошел мне навстречу и сказал мне: «Пожалуйста, пусти мне немного крови!»

Тогда я взял мою астролябию, измерил высоту солнца, рассмотрел внимательно исчисления и открыл, что час был неблагоприятный и что пускать кровь в этот день весьма затруднительно. И я сейчас же изложил эти мои соображения твоему покойному отцу, который покорно принял слова мои и терпеливо ожидал, пока не наступил час, вполне благоприятный и подходящий для этой операции. Я пустил ему порядочную струю крови; и он покорно отдался в мои руки, а потом весьма горячо благодарил меня, и все присутствующие также благодарили меня. И чтобы вознаградить меня за кровопускание, которое я ему сделал, твой покойный отец дал мне сейчас же сто динариев золотом.

На эти слова я сказал цирюльнику:

— Да не смилуется Аллах над моим покойным отцом, который был до того слеп, что обратился к такому цирюльнику, как ты!

А цирюльник, услышав это, стал смеяться, покачивая головою, и сказал:

— Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — посланник Аллаха! Да будет благословенно имя Того, Кто все изменяет, Сам же пребывает неизменным! А я-то думал, что ты одарен разумом, о молодой человек! А теперь вижу, что болезнь, которая с тобой приключилась, совершенно помутила тебе рассудок и сделала тебя пустым болтуном. Но это не слишком удивляет меня, ибо я знаю священные слова, сказанные Аллахом в нашей священной и драгоценной книге, в стихе, который начинается следующими словами: «Те, которые подавляют гнев свой и милуют виновных…» Поэтому я предаю забвению все твои провинности передо мной и все твои прегрешения и все прощаю тебе! Но, право, я не могу понять твоего нетерпения и причины его! Разве ты не знаешь, что твой отец ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной, и что в этом отношении он следовал пословице, которая гласит: «Человек, принимающий совет, создает себе опору». А я, будь вполне уверен в этом, человек весьма драгоценный, и ты никогда не найдешь другого такого советчика, как я, и никого, кто мог бы лучше преподать наставления мудрости и умел бы искуснее и ловчее обделывать разные дела. И вот я стою перед тобою на обеих ногах моих, ожидая твоих приказаний и всецело готовый к твоим услугам. Однако скажи мне, почему это я нимало не раздражаюсь тобой, тогда как ты в такой степени раздражен и взбешен? Правда, что если я выказываю по отношению к тебе такое терпение, то единственно из уважения к памяти отца твоего, которому я обязан столькими благодеяниями.