Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Тогда я ответил ему:

— Ради Аллаха! Это уж, право, слишком! Ты просто губишь меня своей неудержимой болтливостью! Повторяю тебе, что я позвал тебя только для того, чтобы ты обрил мне голову и убрался отсюда как можно скорее.

И, говоря ему эти слова, я встал, сильно разгневанный, и хотел прогнать его и уйти, хотя он уже смочил и намылил мне голову.

Тогда он сказал мне самым спокойным тоном:

— В самом деле, я прекрасно вижу теперь, что нестерпимо надоел тебе. Но я нимало не обижаюсь на тебя за это, ибо отлично понимаю, что ты слаб рассудком и притом еще очень юн; ведь еще совсем недавно я таскал тебя ребенком на своем плече и таким образом относил в школу, куда ты не хотел ходить.

Я ответил ему:

— Да полно же, брат мой, заклинаю тебя Аллахом и святой истиной Его, уйди отсюда и предоставь меня моим занятиям, уходи ты подобру-поздорову!

Когда я произнес эти слова, меня охватил такой припадок нетерпения, что я разодрал платье свое и начал испускать нечленораздельные крики, как сумасшедший.

Увидев меня в таком состоянии, цирюльник решил взяться за свою бритву и стал править ее о кусок кожи, привязанный к его поясу.

Но он так долго правил ее об эту кожу, что у меня душа была готова расстаться с телом. Наконец он придвинулся к моей голове и начал брить меня с одной стороны и действительно сбрил несколько волосков. Затем он остановился, поднял руку и сказал:

— О молодой господин мой! Гнев есть искушение шайтана.

И он привел мне следующие строки:

Мудрец! Когда ты на земле людьми судьею избран,Твой долг — обдумывать намеренья своиИ не спешить постановлять решенья.Судья! Не будь жесток и строго не суди, —Тогда и для себя найдешь ты милосердье.

Не забывай, что на земле нет силы,Которую сломить Своей рукой не мог быАллах Великий — мира Властелин.Не забывай, что самый злой тиранНа злейшего еще наткнуться может в жизниИ пред его жестокосердьем пасть.

Потом он сказал мне:

— О господин мой! Я отлично вижу, что ты не имеешь никакого почтения к заслугам и талантам моим. А между тем та самая рука, которая теперь бреет тебя, трогает и ласкает также головы царей, эмиров, визирей, правителей и всех вообще благородных и славных людей. И это в мою честь или в честь кого-нибудь, кто сильно походил на меня, поэт изрек нижеследующее:

Как ожерелье из камней всех самоцветных,Так знания людей я высоко ценю;Но выше всех — цирюльника искусство.Величием души и мудростью своейОн мудрых и великих превосходит:В своих руках он держит жизнь царей.

В ответ на все эти речи я сказал цирюльнику:

— Да будешь ли ты, наконец, заниматься своим делом или нет? В самом деле, ты вымотал мне всю душу и совершенно истерзал мозги!

Тогда он сказал:

— Я начинаю подозревать, что ты несколько торопишься покончить с этим.

Я закричал:

— Ну да, разумеется! Ну да, разумеется! Ну да, разумеется!

Он сказал:

— Внуши себе немножко терпения и умеренности, ибо поспешность есть наваждение искусителя и не может повести ни к чему, кроме раскаяния и всевозможных невзгод в жизни! К тому же владыка наш Мухаммед (да пребудет с ним молитва наша и мир!) сказал: «Самая прекрасная вещь в мире та, которая сделана медленно и вполне созрела!» Но то, что ты теперь сообщил мне, сильно заинтересовало меня, и я прошу тебя объяснить мне, почему ты так нетерпелив и так торопишься. Я надеюсь, что причиной этому является что-нибудь приятное для тебя, и я был бы очень огорчен, если бы это было не так. Но правду сказать, я должен теперь немножко приостановиться, ибо мне остается всего несколько часов благоприятного солнца.

Тут он отложил бритву, взял свою астролябию, вышел на солнце и довольно долго оставался на дворе, измеряя высоту солнца, но не упуская из виду и меня и обращая ко мне время от времени тот или другой вопрос. Потом он вернулся ко мне и сказал:

— Если ты так торопишься к полуденной молитве, то, право, ты можешь быть вполне спокоен, ибо нам остается целых три часа до нее — ни более ни менее. Я никогда не ошибаюсь в своих расчетах.

Я сказал ему:

— Ради самого Аллаха! Избавь меня от этих рассуждений, ибо ты изорвал мне ими всю печень!

Тогда он снова взялся за бритву и принялся править ее, как и раньше, и наконец начал мало-помалу брить мне голову, но при этом он не мог удержаться от разговоров и сказал: