Тысяча и одна ночь. В 12 томах

И так как боли его все усиливались, он принялся вновь кататься по полу, испуская жалобные вопли; и он ломал руки и не мог перевести дыхания, — до того ужасна была возня в его животе. И вдруг наступило внезапное облегчение! И в жилище воцарилась тишина. И мало-помалу кади пришел в себя и увидел перед собою, на маленьком тюфячке, запеленатого младенца, который плакал и делал самые забавные гримасы. Потом он увидел жену свою, которая сказала:

— Хвала Аллаху и пророку Его за это благополучное разрешение! Альхамдулиллах, о муж мой!

И она принялась призывать на новорожденного младенца и на главу супруга своего все священные имена! А кади не знал, спит он или бодрствует, и думал, не повредился ли он от перенесенных им мук в рассудке своем. Однако он не мог отвергнуть свидетельства чувств своих; и вид новорожденного, и прекращение болей, и воспоминание о буре, вырвавшейся из живота его, заставило его поверить в это удивительное разрешение. И материнская любовь заговорила в нем и заставила его признать ребенка; и он сказал:

— Аллах бросает семена и творит жизнь везде, где угодно Ему! И даже мужчины, если Он предназначит их к этому, могут забеременеть и родить в положенное время!

Затем он обернулся к жене своей и сказал ей:

— О жена моя! Ты должна позаботиться о том, чтобы достать кормилицу для этого ребенка, ибо я не могу кормить его!

А она ответила:

— Я уже позаботилась об этом. Кормилица ждет там, в гареме. Но уверен ли ты, о господин мой, что груди твои не развились и что ты не можешь сам кормить этого ребенка? Ибо, ты ведь знаешь, ничто не может сравниться с молоком матери!

Но кади, совершенно ошеломленный, с беспокойством ощупал свои груди и ответил:

— Нет, клянусь Аллахом! Они совсем такие же, как прежде, и в них ничего нет!

Вот что было с ним.

А лукавая молодая женщина радовалась про себя успеху своего хитроумного замысла. Затем, желая довести его до конца, она заставила его, подобно роженицам, лечь в постель и провести таким образом, не вставая с места, сорок дней и сорок ночей. И она стала поить его различными напитками, какие обыкновенно даются роженицам, и ходить за ним, и всячески угождать ему. И кади, чрезвычайно утомленный пережитыми им мучительными болями и передрягой, происшедшей во внутренностях его, не замедлил погрузиться в глубокий сон и проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ВОСЬМИСОТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Он проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом. И первым делом он попросил жену свою сохранить все это происшествие в тайне, говоря:

— Горе нам горькое, если люди узнают, что кади разрешился от бремени живым младенцем!

А лукавая молодая женщина, вместо того чтобы успокоить его, принялась раздувать его беспокойство, говоря:

— О господин мой, ведь не мы одни знаем об этом чудесном и благословенном событии. Ибо все соседки уже узнали о нем от кормилицы нашей, которая, несмотря на мои увещания, поспешила разгласить о совершившемся чуде и разболтать о нем направо и налево; и право, нет никакой возможности удержать кормилицу от этой болтовни, а также и остановить теперь распространяющуюся по городу молву.

И кади, совершенно убитый мыслью, что он является предметом всех этих толков, сопровождаемых более или менее оскорбительными объяснениями, неподвижно пролежал все сорок послеродовых дней в постели, не смея шевельнуться, из страха вызвать какие-нибудь осложнения и кровотечения, размышляя с насупленными бровями о своем горестном положении. И он говорил себе: «Ну вот! Само собой разумеется, что многочисленные ехидные враги мои будут теперь обвинять меня в том, что я позволил себя каким-то необычным способом поиметь, и будут они говорить, что кади — потаскуха, что кади — выродок, раз после поимения его в зад это привело к беременности и родам. Стоило разыгрывать из себя такого сурового судью, коль скоро он завел какие-то странные отношения! А ведь я, клянусь Аллахом, не знал ничего подобного, да и не в мои годы привлекать к себе любострастные взоры».

Так размышлял кади, не подозревая даже, что он сам навлек на себя все эти злоключения своею скаредностью. И чем более он размышлял, тем более все представлялось ему в мрачном свете и тем более смешным и жалким казалось ему его положение. И когда наконец жена его сказала, что он может встать с постели, не опасаясь каких-либо послеродовых осложнений, он поспешил подняться и совершить омовение, но не решился выйти из дому и пойти в хаммам. И чтобы уйти от насмешек и намеков, которые ему отныне неизбежно предстояло слышать в этом городе, он решился покинуть Траблус и открыл это намерение жене своей, которая, не переставая разыгрывать великую скорбь по поводу его отъезда из дому и оставления должности кади, в душе своей предалась ликованию и стала поощрять его к отъезду, говоря: