Тысяча и одна ночь. В 12 томах

И, сказав это, джинния дала мужу своему двадцать всадников, хорошо вооруженных джиннов, прекрасно одетых и снабженных всем необходимым; для него же велела она привести коня такой красоты, что подобным не обладал никто в царстве отца его. И когда все было готово, царевич Хоссейн простился с супругой своей, царевной-джиннией, и, нежно обняв ее, повторил свое обещание возвратиться без всякого промедления. Потом он подошел к прекрасному коню, который задрожал при его приближении, и поласкал его рукою, и пошептал что-то ему в ухо, и поцеловал его, и грациозно вскочил в седло. И супруга его смотрела на него и восхищалась. И после того как они сказали друг другу последнее прости, он отъехал во главе своих всадников.

И так как дорога, ведущая в столицу его отца, была недлинна, то царевич Хоссейн не замедлил прибыть туда и вступить в город. И народ, который узнал его, был счастлив, что видит его, и принял его с восклицаниями, и сопровождал его с криками и ликованием до самого дворца султана. И его отец, увидав его, почувствовал себя счастливым и принял сына в свои объятия с родительской нежностью, плача и жалуясь на печаль и волнение, в которые он был повергнут этим долгим и необъяснимым отсутствием, и он сказал ему:

— Ах, сын мой, я уж и не думал, что буду иметь утешение опять видеть тебя! И действительно, я страшно боялся, чтобы вследствие решения судьбы в пользу твоего брата Хассана ты в отчаянии не совершил бы чего-нибудь над собой.

И царевич Хоссейн отвечал:

— Конечно, о отец мой, мне тяжело было потерять царевну Нуреннахар, двоюродную сестру мою, завоевание которой было единственной целью моих желаний. И любовь есть страсть, от которой нельзя отрешиться по желанию, особенно когда она является чувством, господствующим над тобой и владеющим тобой, и не дает тебе времени оградиться советами рассудка. Но, о отец мой, ты, без сомнения, не забыл, что, когда я пустил свою стрелу во время состязания с моими братьями на поле, случилось необыкновенное и необъяснимое обстоятельство: моя стрела, выпущенная в совершенно открытом месте перед тобой и перед всеми присутствующими, не могла быть найдена, несмотря на все поиски. И вот я, побежденный враждебным роком, не пожелал тратить времени на жалобы, прежде чем дать полное удовлетворение разуму моему, обеспокоенному этим происшествием, которого я не понимал. И я, никем не замеченный, ушел со свадебного торжества моего брата и возвратился один на поле, чтобы попытаться еще раз разыскать мою стрелу. И я принялся искать, идя вперед по прямой линии, в направлении предполагаемого ее полета и все время глядя по сторонам — то направо, то налево. И все поиски мои были бесполезны, но это, однако, не остановило меня. И я шел все дальше и дальше, поглядывая вперед и по сторонам и взяв на себя труд рассматривать каждый малейший предмет, который более или менее походил на стрелу. И таким образом я прошел значительное расстояние и наконец сообразил, что было совершенно невозможно, чтобы стрела, кем бы пущена она ни была, хотя бы рукою в тысячу раз сильнейшей, чем моя, могла залететь так далеко. И я спросил себя: не потерял ли я вместе со стрелою и рассудок свой? И я уже готов был отказаться от своего намерения, когда увидел, что достиг линии скал, которые совершенно закрывали горизонт; и вдруг у подножия одной из этих скал я заметил мою стрелу, и притом вовсе не воткнувшуюся в землю своим острием, но лежащую на некотором расстоянии от того места, в которое она, должно быть, ударилась. И это открытие крайне поразило меня, вместо того чтобы обрадовать. Ибо в уме своем я не мог представить, чтобы я был способен пустить стрелу на такое далекое расстояние. И тогда, о отец мой, я раскрыл эту тайну и все случившееся со мною во время моей поездки в Самарканд. Но это — тайна, которую, увы, я не могу раскрыть тебе, не нарушив клятвы. И я только могу сказать тебе, о отец мой, что с этого момента я забыл мою двоюродную сестру, и мою неудачу, и все мои заботы и вступил на ровный путь счастья. И для меня началась жизнь утех, нарушаемая лишь тем, что я находился вдали от моего отца, которого я люблю больше всего в мире, и мыслью о том, что он должен обо мне беспокоиться. И я подумал, что мой сыновний долг — поехать повидаться с ним и успокоить его. Такова, о отец мой, единственная причина моего прибытия.

Когда султан выслушал эти слова сына своего, он понял из них, что царевич счастлив вполне, и отвечал ему:

— О сын мой, чего же более может желать любящий отец сыну своему? Конечно, я бы предпочел видеть тебя в счастье возле себя, потому что годы мои уже преклонны, а не в чужой стороне, которой я не знаю и даже не слышал о ее существовании. Но не можешь ли ты, по крайней мере, научить меня, куда мне надо обращаться, чтобы почаще получать известия о тебе и не испытывать более беспокойства, в которое повергло меня твое отсутствие?

И царевич Хоссейн отвечал: