Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— Да смутит Аллах лукавого! Милосердие Всевышнего да избавит тебя от наваждения, о дитя мое! Как такая безумная мысль могла проникнуть в твой ум? Разве не видишь, что эта комната вовсе не похожа на дворец халифа, разве не помнишь, что всегда жил в ней при своей старухе матери, любящей тебя, йа Абул Гассан? Послушай меня, отгони от себя эти пустые и опасные сны, которые привиделись тебе сегодня ночью, и выпей, чтобы успокоиться, немного воды из этого кувшина!

Тогда Абул Гассан взял кувшин из рук матери своей, выпил воды и сказал, несколько успокоившись:

— Может быть, и в самом деле я Абул Гассан!

И опустил он голову и, подперев щеку рукой, раздумывал с час и, не поднимая головы, сказал себе вслух, как человек, очнувшийся от глубокого сна:

— Да, клянусь Аллахом! Весьма возможно, что я Абул Гассан. Да, без сомнения, я Абул Гассан. Это моя комната. Валлахи![10] Узнаю ее теперь. А ты, ты мать моя, а я твой сын. Да, я Абул Гассан! — И прибавил он: — Но какими чарами влезли мне в голову все эти безумства?

При этих словах бедная старуха заплакала от радости, убедившись, что сын ее совершенно успокоился. И, осушив слезы, она собралась уже принести ему поесть и расспросить подробно о странном сне, как вдруг Абул Гассан, с минуту глядевший куда-то неподвижным взглядом, вскочил как бешеный, схватил бедную женщину за платье и принялся трясти ее и кричать:

— Ах ты, гнусная старуха, если ты не хочешь, чтобы я задушил тебя, говори сейчас же, какие враги лишили меня престола, и кто запер меня в эту тюрьму, и кто ты сама, держащая меня в этой жалкой норе?! О! Опасайся гнева моего, когда я возвращу себе престол! Бойся мести великого государя твоего, халифа Гаруна аль-Рашида, каким я и остаюсь!

И, встряхнув ее, он выпустил ее из рук. Она же упала на циновку, рыдая и жалуясь. Абул Гассан же, вне себя от бешенства, упал на кровать и, держась за голову обеими руками, предался вихрю своих мыслей.

Но спустя некоторое время старуха встала и, так как в сердце ее было много нежности к сыну, не колеблясь, хотя и дрожа всем телом, принесла ему немножко сиропа на розовой воде и заставила его выпить глоток, а чтобы придать другой оборот мыслям его, сказала:

— Слушай, сын мой, что расскажу тебе. Это, я уверена, доставит тебе большое удовольствие. Знай, что начальник стражи приходил вчера от имени халифа арестовать шейх-аль-балада и его двух помощников; им дали каждому по четыреста палок по подошвам и водили по городу на шелудивом верблюде лицом к хвосту, а женщины и дети плевали на них и свистали. После этого шейх-аль-балада посадили на кол ртом, бросили первого помощника в нашу выгребную яму, а второго приговорили к чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

К чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.

Когда Абул Гассан выслушал этот рассказ, который, по мнению доброй старухи, должен был успокоить взволнованную душу ее сына, он более, чем когда-либо, убедился в своем наследственном достоинстве эмира правоверных и халифа. И сказал он матери своей:

— О злосчастная старуха, твои слова не только не разубедили меня, но, напротив, только подтвердили мою уверенность в том, что я Гарун аль-Рашид, в чем, впрочем, я никогда и не сомневался. А чтобы и ты убедилась в этом, знай, что я сам дал приказ моему начальнику стражи Ахмеду Коросте наказать трех негодяев нашего участка. Перестань же уверять меня, что я брежу или что в меня вселился шайтан! Поклонись же моей славе, поцелуй землю между рук моих и проси у меня прощения за необдуманные слова и за то, что ты сомневалась!

После этих слов сына мать уже перестала сомневаться в том, что он сошел с ума, и сказала ему:

— Да ниспошлет Аллах росу благословения Своего на голову твою, о Абул Гассан, и да простит Он тебя, и да возвратит Он тебе разум милостью Своею! Но, умоляю тебя, сын мой, перестань произносить имя халифа и присваивать его себе, так как соседи могут услышать и передать слова твои вали, а он арестует и велит повесить тебя на дворцовых воротах.

Потом старуха, будучи не в силах подавить свое волнение, стала громко жаловаться и ударять себя в грудь от отчаяния.

При виде всего этого Абул Гассан не только не успокоился, но пришел в еще более раздраженное состояние; он встал на обе ноги, схватил палку и, не помня себя от бешенства, закричал ей громовым голосом:

— Запрещаю тебе, о проклятая, продолжать называть меня Абул Гассаном! Я сам Гарун аль-Рашид, а если ты еще сомневаешься в этом, то я вобью тебе в голову эту уверенность палкой!

И старуха при этих словах хотя и задрожала от страха и волнения, но не забыла, что Абул Гассан ее сын, и, взглянув на него, как мать смотрит на свое дитя, кротко сказала: