Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— О сын мой, я не думаю, чтобы закон Аллаха и пророка Его изгладился из твоей памяти до такой степени, что ты мог забыть уважение, которым сын обязан матери, девять месяцев носившей его под сердцем своим, кормившей его грудью и нежно лелеявшей его! Лучше дай мне сказать тебе в последний раз, что ты напрасно допускаешь рассудок свой погружаться в эти странные грезы и присваиваешь себе высочайший титул, принадлежащий лишь одному господину, эмиру правоверных Гаруну аль-Рашиду. А главное, ты оказываешься неблагодарным по отношению к халифу как раз на другой день после того, как он осыпал нас своими благодеяниями. Знай, что главный казначей дворца приходил вчера в наш дом по приказанию самого эмира правоверных и передал мне по его приказу мешок с тысячей динаров золотом, да еще извинялся, что сумма невелика, и обещал, что это не последний дар его щедрости.

Когда Абул Гассан услышал эти слова матери своей, у него исчезли последние сомнения, которые еще могли оставаться у него относительно прежнего звания его, и он окончательно убедился, что всегда был халифом, так как он сам послал мешок с золотом матери Абул Гассана. Он посмотрел на бедную женщину грозным взором и закричал:

— Так ты полагаешь, о несчастная старуха, что не я послал тебе мешок с золотом и что не по моему приказу принес его тебе вчера мой главный казначей?! И посмеешь ли ты после этого называть меня своим сыном и уверять, что я Абул Гассан Беспутный?!

А так как мать затыкала себе уши, чтобы не слышать переворачивавших ей душу слов, Абул Гассан, взбесившись до последней крайности, не мог уже более сдерживать себя, бросился на нее с палкой и принялся осыпать ее ударами.

Тогда бедная мать не могла уже подавить боль и негодование, и она завыла, призывая на помощь соседей, и закричала:

— О, беда моя! Скорей сюда, мусульмане!

Абул Гассан же, которого эти крики приводили только в еще сильнейшее раздражение, продолжал осыпать ударами старуху, приговаривая от времени до времени:

— Эмир правоверных я или нет?

Мать же, несмотря на удары, отвечала:

— Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!

Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОКОВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!

Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум, проникли в комнату, стали между матерью и сыном, отняли палку из рук Абул Гассана и, возмущенные его поведением, схватили его. Они держали крепко и спрашивали:

— Не с ума ли ты сошел, Абул Гассан, что поднял руку на мать свою, бедную старуху? Или забыл ты предписание святой книги?

Но Абул Гассан со сверкавшими от бешенства глазами закричал им:

— Это что еще за Абул Гассан? Кого зовете вы этим именем?

Такой вопрос привел соседей в большое затруднение, но наконец они спросили у него:

— Как?! Да разве ты не Абул Гассан по прозванию Беспутный?! А эта добрая старуха разве не мать твоя, воспитавшая и вскормившая тебя?!

Он ответил:

— Ах вы, собачьи дети, ступайте прочь! Я ваш господин, халиф Гарун аль-Рашид, эмир правоверных!

Услышав такие слова Абул Гассана, соседи окончательно убедились в его безумии, и, боясь оставить на свободе человека, которого видели в таком бешенстве, они связали ему руки и ноги и послали одного из соседей за привратником дома умалишенных. И через час привратник в сопровождении двух дюжих сторожей явился с целым снаряжением ручных и ножных цепей и с хлыстом из воловьих жил. А так как при виде всего этого Абул Гассан изо всех сил пытался освободиться от веревок и осыпал бранью присутствующих, то привратник стегнул его два-три раза своим хлыстом из воловьих жил. Потом, не обращая внимания на его сопротивление и на титулы, которые он себе давал, они надели ему цепи и повели в больницу для умалишенных среди большого скопления прохожих, из которых одни наделяли его ударами кулаком, а другие толкали его ногами и называли сумасшедшим.

В больнице его заперли в железную клетку, как дикого зверя, и угостили пятьюдесятью ударами воловьего хлыста для начала лечения. И с этого дня он ежедневно, раз утром и раз вечером, получал порцию в пятьдесят ударов, так что по прошествии десяти дней переменил кожу, как змея. Тогда он одумался и сказал себе: «Вот в каком я теперь положении. Должно быть, я неправ, или все считают меня сумасшедшим. Однако не сон же все, что случилось со мною во дворце?! Ну да все равно! Не стану более раздумывать об этом, а то и в самом деле лишусь рассудка. Впрочем, не одно это остается непонятным человеческому разумению, и я полагаюсь на волю Аллаха!»

И между тем как он предавался таким размышлениям, его мать, вся в слезах, пришла проведать его и узнать, опомнился ли он от своего заблуждения. И увидела она его таким исхудалым и изнуренным, что разразилась горькими рыданиями; она подавила, однако, свое горе и нежно поздоровалась с ним; и Абул Гассан ответил на ее привет спокойным голосом, как человек в полном разуме, и сказал:

— Спасение и милосердие Аллаха, благословение Его над тобою, о мать моя!