Тысяча начал и окончаний

Лян тоже рассказывал о себе, насколько это возможно.

– У меня есть сестра и брат. Мои родители оба действуют на полях сражений. Позиции вдоль ограды самые опасные, но я думаю, я бы не слишком возражала – по крайней мере, перед тобой открывается вид дальше города. С тех пор, как я была маленькой, я не пробовала хурму, лонган и карамболу[83].

В конце концов, казалось, они обсудили почти все: слухи о том, что в Шэнчжоу на юге тайно укупоривают в бутылки возбудителей болезней, чтобы в будущем использовать их в качестве оружия; что давно уже непрочное перемирие Шанъюй с Юйао на востоке вот-вот рухнет; как до того, как они умрут, каждый из них хочет увидеть звезду, не окутанную дымом пушечного выстрела, съесть пригоршню настоящего сахара, и по-настоящему крепко уснуть. Пока их пальцы не переставая двигались, выполняя работу под закопченным потолком оружейного завода – над бесконечно извивающимися конвейерами, рядом с топками, отбрасывающими пляшущие тени на их руки, – она прикасалась к нему, случайно, потом доверчиво, заставляя его кровь петь от ее близости.

Она завладела им, как лихорадка.

В конце каждого рабочего дня Лян возвращался обратно в отделение для выздоравливающих, и голова его была полна ее мыслей, ее идей и аромата, а его язык ощущал ее вкус, когда он воображал звук ее голоса, чтобы он не покинул его.

Вот так это и произошло. В процессе заливки, отливки, формовки тысяч пуль-бабочек, в те дни, когда их руки работали вместе и рядом, он влюбился в нее. А она и не подозревала, что девушка, которую, по ее словам, она любила как свою лучшую подругу, на самом деле была парнем.

И его начало снедать одновременно и желание все ей рассказать, и боязнь увидеть ее реакцию, и страх, что его разоблачит кто-нибудь другой на заводе. Потому что только одна вещь соперничала с уважением к старшим членам семьи – уважение к армии Шанъюй: попытка одурачить высшее командование каралась смертью.

За обман город повесил бы Ляна на высоком заборе из колючей проволоки и созвал уличных ворон на пир, чтобы граждане увидели и запомнили, что они в первую очередь солдаты, а в последнюю очередь – люди.

И все же…

Лян желал Чжу так сильно, что у него болело сердце, и это стало его игрой в мучение самого себя: он ронял намеки, говорил полуправду, хотел, чтобы она догадалась, кто он, и чтобы разоблачение больше не зависело от него. Стал ли он от этого трусом, ведь его учили смотреть в глаза врагу и улыбаться во время стрельбы?

Он нарисовал для нее пару уток-мандаринок. Его вечно обожженный палец неуклюже чертил линии на толстом слое серебряной пыли, скопившейся на поверхностях плавильной печи, на маленьких, похожих на снежные сугробах, образовавшихся на краях котлов и изложниц.

– Посмотри, это мы, – сказал он, закончив рисунок. Утки были китайским символом любви до гроба между мужчиной и женщиной, когда смерть одного означала неминуемую смерть другого.

– Только мы не пара в этом смысле, – улыбнулась Чжу, укладывая только что остывшие пули в пачки и отправляя их вниз по желобу для рассылки. – Но найди символ вечной дружбы, и тогда я нарисую его для тебя, Линь.

Лян сжал в ладони свежий металл, обжигая руку, но почти не почувствовал боли.

– А если я однажды проснусь парнем? – его голос стал более хриплым, чем следовало, и он откашлялся и заговорил громче. – Может, на меня кто-то наложит чары? Или если я влюблюсь? – «Как насчет этого, Чжу? Ты могла бы меня тогда полюбить?»

Она зашипела, так как тоже обожгла руку пулей. На глазах у нее выступили слезы, а раскаленный металл упал на землю.

– Парни или девушки, друзья или любовники, – прошептала Чжу, рассматривая свою ладонь, – это не имеет значения. Не забывай, что мы всего лишь солдаты здесь, в Шанъюй, а солдатам никогда не дано прийти в себя. Если их заколдовали, чары не должны разрушаться. Мы – только драконы, стерегущие ворота, нам приказали продолжать изрыгать огонь те, кто нас заколдовал.

Не успев ни о чем подумать, Лян взял ее руку и медленно прижался губами к ожогу. Она застыла, перестала дышать, и он почувствовал, как в ее мозгу проносятся вопросы: «Линь? Поцелуй? Что?», но не успел он заставить себя отпустить ее и отступить назад, как она внезапно обхватила его руку пальцами и крепко сжала.

– Обещай мне, Линь, – попросила она, – что где бы мы в конце концов ни оказались, мы останемся в живых на время, которого хватит, чтобы снова найти друг друга, и всегда будем подругами.

Он кивнул. Больше ему ничего не оставалось делать. У него сжалось горло, а кожа горела в том месте, где их руки соприкасались.

– Хорошо, – Чжу отпустила его руку с едва заметной улыбкой, от которой вокруг ее глаз не появилось ни одной морщинки. Ее глаза остались пустыми и слишком темными. И они оба опять принялись за работу.