У черта на куличках

Сумерки наливаются цветом, завариваясь всё гуще. Рассеянная днем тьма медленно наползает со всех сторон. Прохладу сменяет колкий морозный воздух, от которого Ваня ежится, но не прибавляет шаг. Он засовывает руки в карманы куртки, натягивая ее так, чтобы ткань сильнее прижалась к телу, и продолжает свое задумчивое движение, высекая искры вечерних шорохов; пугает женщину, особенно смачно пнув камень, который отскакивает от поребрика рядом с ней; потом выбирает пивную крышку и гонит перед собой два квартала, пока та не проваливается в трещину на асфальте, откуда нет никакого смысла ее доставать. Ноги как будто осиротели. Через несколько порожних шагов Ваня подходит к луже, перечеркнутой серым чулком мертвой змеи, он смотрит в воду, в которой не видит своего отражения, лишь густую зловещую тень себя, как кровь в темноте, подцепляет руками безжизненную отяжелевшую оболочку в рытвинах жестких чешуек, повисшую в ладонях осклизлой полосой, – свободной рукой приподнимает крошечную змеиную шею, гладит по кромке среза, и, удерживая на весу неподвижную ленту (как циркач – живую), спускается к реке, которой вручает обезглавленное тело.

Ваня открывает ящик, резко потянув его на себя (ножи и ложки тревожно вскрикивают), запускает внутрь руку – глубина шкафа съедает ее до локтя. Он нащупывает где-то в неизвестности блестящую плотную пачку, но возвращает ее на место нетронутой, потом тянется к кофейной банке на подоконнике, доверху забитой зловонными жеваными бычками с желтыми сердцевинами, аккуратно вынимает один (тот, что подлиннее других), разглаживает подушечками пальцев и, примерив огарок к губам, чиркает спичкой – крошечный пламенный флажок взвивается на в миг почерневшем древке. Ваня набирает в себя едкий дым, высвобожденный игрой пляшущей рыжей точки, и закашливается.

– Что ты делаешь? – спрашивает его Рита, щелкая выключателем.

Отражение огня в зеркале окна пропадает: свет превращает стекло в черный прямоугольник. Ваня открывает створку, возвращая глубину ночи, и выбрасывает в нее звезду непогасшего окурка.

– Да и сам не знаю, – признается он, навалившись на подоконник и глядя в черноту, где пропал огонек.

– Ну и как?

– Так себе пряники. – Он пытается запереть окно, но защелка никак не попадает в паз.

– Есть будешь? – спрашивает его Рита, повязывая фартук на талии.

Ваня неопределенно пожимает плечами – в животе у него гулко рыкает.

– Будешь.

Рита чиркает спичкой, выкручивает конфорку и ставит на круг высвободившегося огня кастрюлю, потом режет хлеб прямо на столе, оставляя на нем еще один росчерк. В сухих каплях рассыпавшихся темных крошек эти царапины вызывают у Вани мелкий зуд в кисти. Рита тянется к холодильнику, достает из него банку сметаны, потом разворачивается как флигель – цветастый халат замирает на миг – и вынимает из шкафа тарелку, ставит ее перед Ваней. Он смотрит в эту тарелку, по кромке которой тянется незамысловатый синий орнамент, а на дне – мужчина склоняется в почтительном жесте перед женщиной, но вот уж их обоих затапливает багровой водой. Рита зачерпывает еще супа, Ваня преграждает путь второму половнику, выставив ладонь так, что пар от тарелки щекочет ему кожу.

– Ты что-то тихий сегодня, – говорит она и трогает сбившиеся волоски Ваниной челки. – Оброс совсем.

Он слизывает с руки упавшую с черпака горячую каплю, потом смотрит на Риту и отрицательно качает головой, отказываясь и от собственной молчаливости, и от стрижки.

– О чем задумался?

Она долго ждет от него ответа, но не получает его.

– Вань, ну? Не молчи. – Терпение ее сменяется досадой, и она уже не просто ждет ответа, а требует его.

– Я хочу спать, – объявляет он.

Рита вздыхает, стягивает берега халатного ворота, наслаивая их друг на друга, и кутается в ткань, как в панцирь.