У черта на куличках

Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны гитары, – подсохшие неровные багровые бусины поют для него, зудя, и зуд этот заглушает чужие голоса.

Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре – звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос – слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.

Ваня устраивает голову на плече и, вяло вращая на столешнице кисть вытянутой руки, разглядывает класс. На первом ряду сидят штампованные как куклы (у них даже имена одинаковые) Светки и списывают друг у друга задания по разным предметам; на большом подоконнике развалились дворовые псы: Егор, Мешок и Борозда, – все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и спящая на стульях у стены Осиповская. Три ряда парт, класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых – дети в этом месте кончаются, как крошки в голодные дни. Величие юного таяния обрамляют облупившиеся бесцветные стены, смотрящие пристальными суровыми взглядами заставших лучшие времена косматых путешественников. У каждой науки – свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально смотрел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза – сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.

Эрка просачивается в класс как всегда нарочито скрытно и как всегда слишком приметно. Чтобы он ни делал – это привлекает внимание. Даже его странное имя. Ярморочное любопытство и холодная судорога страха и омерзения преследуют его, как проклятие. Совершенно безволосый, он ходит в капюшоне, пряча уродливые руки – не человека, но холоднокровного – в карманы, сутулится, глядя себе под ноги, садится позади всех, никогда не бывает готов к урокам, ничего не пишет на них: для этого нужны пальцы, на которые все таращатся так, словно они отделены от тела и лежат рядом с ним прямо там, на парте.

Эрка чует чужой интерес, безошибочно точно определяя, откуда тот исходит, и смотрит на Ваню в упор. Ваня же чувствует странную робость, растягивая губы в неопределенной гримасе – которая скорее извиняется, нежели улыбается – и отворачивается к окну.

Солнце бьется в стекло безумной жар-птицей. Осенний день, близнец весеннего, напирает – может, в последний раз перед долгой зимой – отчаянной силой и жаждой жизни, которые вот-вот будут отняты. Он похож не столько на невиновного, сколько на слишком молодого преступника, склонившего голову над плахой.

– Всем доброго дня, – радостно сообщает вошедшая в класс Таблетка – без нее, конечно, невозможно было даже предположить, что день именно таков.

За строгим цоканьем каблуков разносится безумный рев звонка, возвещающего начало урока. Гулкий, болезненный звук долго не унимается, как будто заколдованный колокольчик бешено бьется о стенки решетки. В конце концов звон сменяется тишиной, и под мерный учительский бубнеж Ваня засыпает, думая о том, что глаза у Эрки – сами небеса.

Он висит на перилах моста и смотрит в воду – маленькая тонкая речка полощет пласты блестящей живой материи. Перекручиваясь все вместе как склизкие змеи, волны уходят на дно и поднимаются на поверхность, соревнуясь друг с другом, несутся от берега к берегу внутри тесной канавы – на смену одним приходят другие, и поток этот бесконечен.

Ваня смотрит и смотрит вниз, не в силах оторваться, чем глубже он пытается проникнуть взглядом под воду, тем дальше становится дно, опаснее и гуще поток, пытающийся стереть его тень, упрямым флажком развевающуюся подле тяжелой массивной полосы моста. Безвольные утки болтаются внутри водной симфонии как случайные ноты, позволяя нести себя и одновременно удерживаясь на месте. Крошечные живые ладьи. Голодные. Ваня вытаскивает из кармана подсохший кусочек хлеба, ломает его на части и кидает в воду – птицы подхватывают не успевшие размокнуть сухари, жадно глотая их плоскими клювами. Он снова запускает пальцы в карман, и те, как волки в снегу, рыщут на дне сорной пустоты хоть какой-нибудь жизни, но ничего не находят, кроме монетки в пятьдесят копеек. Ваня бросает ее в воду – сильный и наглый селезень, проглотивший почти весь хлеб, ныряет за ней. Ваня улыбается, чувствуя странную радость от этого воздаяния. И вместе с ним – сожаление. Это ведь только птицы.

– Чего скалишься, змееныш?